56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585 - Равиль Бикбаев

Он без приглашения пришел ко мне домой и сейчас в кухне за столом сидит и пьет чай.

– Стройка приостановлена, деньги не перечисляют, сроки горят, все подряды на строительство уйдут к другим, мне останутся одни убытки.

Смотрю на его усталое морщинистое лицо, на тяжелые руки, на грубые, обхватившие чашку с чаем пальцы. Для советских времен у него обычная была карьера – рабочий на стройке, прораб, начальник участка, директор. Днем он строил, вечером учился.

– Это твои проблемы, – холодно, равнодушно, в духе времени отвечаю я и выразительно смотрю на часы. Время двадцать ноль-ноль.

– Рабочим заплатить не могу, нечем, а у каждого из них семьи, – просит он. – Я тебе уже доверенность приготовил, съезди, а?

– Ты хоть представляешь, сколько это стоит – в Москве выбить тебе лицензию? – все так же холодно и уже с заметным раздражением спрашиваю я.

– Свою квартиру в банке заложил, – морщится немолодой замотанный неурядицами мужик, – деньги есть. Последние деньги. Не будет бумажки, все дело пойдет прахом, рабочие на биржу, а я на помойку…

Через десять лет он в своем кабинете умрет от инфаркта, фирму возглавит его сын. Наверно, это здорово, когда сын продолжает строить вместо ушедшего отца. Строить, не взирая ни на что, строить в нашей стране.

– Съезди. – Моя мама, с трудом опираясь на палочку, вошла в кухню, чуть задыхаясь от астмы, сказала: – Было время, он нам помог, теперь – твоя очередь.

Приемные начальников, равнодушно-презрительные выхоленные секретарши, чиновные кабинеты. Это уже чужая страна, чужой город и чужие люди. Для этого города вся остальная Россия стала просто «Мухосранском». Днем я бегал по кабинетам, ночью на компьютере правил документы, предоставляемые на лицензирование, и платил. За все. За то, чтобы приняли вне очереди, за то, чтобы посмотрели бумаги вне плана, за сделанные замечания, за каждую подпись, за то, что человек в моем городе хочет работать и строить, а не воровать. Полученные деньги таяли, как патроны в затяжном и безнадежном бою, еще немного, совсем чуть-чуть, и мне уже нечем будет заткнуть очередную чиновную пасть. Экономил на жилье и еде. И чувствовал, как захлестывает злоба, как в бою, когда не имеешь права быть убитым, ведь другим от этого станет только тяжелее, им же придется вытаскивать твой труп. Права на проигрыш не было, и лицензию я выбил. Пока еще мне везет, пока еще не убит. Пока…

Закусочная была расположена прямо в вестибюле станции метро. Исцарапанные белые пластиковые столики, потертые пластиковые креслица, неизвестного качества и происхождения пища. Кофе с молоком (мутная бурда), разогретый в микроволновке гамбургер – вот весь мой заказ. Дело сделано, и пора домой. Через четыре часа мой поезд. А сейчас я только перекушу и отдохну немного. Так сильно я не выматывался даже в горах Афганистана.

Мимо моего столика, направляясь к эскалаторам, спешат люди. Серые лица, напряжение в каждом движении, пустые глаза не смотрят, они только фиксируют передвижения, а вот человеческий взгляд у каждого обращен только на себя. Молодые и старые, мужчины и женщины, они все на одно лицо. Чужое лицо Москвы девяностых годов, серое, напряженно-усталое лицо последних лет уходящего века.

«Но, как и прежде, тропой пустынной идем к горам, чтобы вернуться, но и кого-то оставить там…» – услышав строку из песни своей юности, я нехотя повернул голову. У входа на станцию стоял высокий, сутуловатый, небритый, бомжеватого вида мужик в грязном камуфляже, с гитарой. Хрипловатым, похмельно-осипшим голосом он негромко пел, у ног, обутых в давно не чищенные ботинки, стоит картонная коробка. Пробегая мимо него, прохожие бросали мелочь в коробку и, не слушая исполнителя, бежали дальше.

«Еще один „герой“, под такую его», – равнодушно отметил я и отвернулся.

За соседний столик присели двое ментов, молодые замотанные ребята в несвежей форме. Хозяин закусочной, среднеазиатского типа смуглый лысоватый мужичок, быстро вышел к ним, неся на подносе стаканчики с кофе и пластиковые тарелки с едой. Невольно слышу:

– Ему тоже, – кивнув в сторону певца, приказал хозяину закусочной мент постарше, с мятыми погонами старшего лейтенанта.

– А платить? – неуверенно, с легким акцентом спросил хозяин, сноровисто расставляя на столике тарелки и стаканы.

– Я вот тебя, узбек, гастарбайтер ты херов, в отстойник засуну на три часа, – нехорошо ухмыльнулся мент, – там и расплатимся.

У немолодого мужика задергалось лицо, но он промолчал и торопливо вернулся в свой закуток. И у меня непроизвольно чуть дрогнули губы: мой погибший друг был узбеком, а если бы ему так сказали, что бы он сделал? А что бы я сделал? Хотя про себя-то я уже знаю – сижу, молчу и, продолжая прихлебывать теплый кофе, слушаю.

– Ты это чего? – удивленно спросил второй мент, помоложе, лейтенант. – На кой тебе этот бомжара нужен? Его гнать отсюда надо.

– Ты у нас в отделении первый день на смене, вот и запомни, – объяснял старлей, брезгливо ковыряя пластмассовой вилкой гарнир в тарелке. – Этот, – он чуть кивнул в сторону певца, – из настоящих. Когда он тут появился, то мы его в отделение отвели и все документы проверили. Льготное удостоверение есть, в военном билете отметка, что служил в Афгане, удостоверение к медали. На бутылку денег дали и отпустили. Пусть себе зарабатывает, как может. И подкормить его тоже не помешает.

– Понятно, – легонько вздохнул второй мент и тоскливо заметил собеседнику: – Еще неизвестно, как нам командировки в Чечню отрыгнутся, может, вот так же стоять будем.

– Вот и я об этом…

Хозяин, торопясь, принес еще один поднос с едой, суетливо все расставил и подбежал к певцу. Быстро кивая головой, заговорил, тот вопросительно глянул на ментов, старлей сделал приглашающий жест, певец медленно пошел к столикам.

– Не узнаешь? – глянув в мою сторону, хрипловато спросил подошедший к столику певец.

Смотрю на его помятое, небритое лицо, потухшие глаза, отечные мешки алкоголика под глазами, к его помятой камуфляжной куртке на засаленной ленточке приколота медаль «За отвагу».

– Я вас не знаю.

– А я вот тебя сразу узнал, – морщится певец и скалит в улыбке давно не чищенные зубы. – Не сильно ты изменился.

– Есть проблемы? – сразу насторожился старлей и мне властно: – Предъявите ваши документы!

– Я его знаю, – все еще улыбаясь, говорит певец, обращаясь к офицеру. – Пятьдесят шестая бригада, вторая рота, командир третьего взвода, – и уже мне: – Верно?

– Ты кто? – все еще не узнавая, спрашиваю я и еще раз оглядываю его. Нет, этого опустившегося человека, этого дурнопахнущего алкаша я не знаю. Разве что мельком где-то виделись…

– Олег Вострин, – представляется певец. – Ну теперь узнал?

Так что же с тобой случилось, Олег? Где же тебя убили? Ты же труп! Не может человек без души жить, а твоя душа умерла, я это по мертвым глазам вижу. Без души тело жить не может, только существовать. Пить, жрать, ходить, но не жить. Разве затем мы выжили на войне, чтобы дома умирать? Я же твои статьи в газетах читал, думал: «Вот молодец, парень, журналистом стал». Ждал, когда ты про нас напишешь, где же твой роман, под такую твою мать! Как иначе про нас узнают? Про настоящих, не терминаторов, не киборгов, не суперменов, про настоящих солдат, самых обычных ребят, брошенных в дерьмо ненужной нам войны.