Чужое сердце - Шарлотта Валандре

Янн протягивает ко мне руки, как только видит меня. Он встает мне навстречу. Я спокойно уклоняюсь от поцелуя, сажусь, я смотрю на него. На какую-то частицу времени мне кажется, что я перестаю различать, что есть, а чего на самом деле нет. Янн ли это, кто он на самом деле, кто этот мужчина, улыбающийся мне сквозь слезы на глазах? Мне известно это странное и головокружительное ощущение: жизнь как будто теряет ориентиры, материальность. Когда мне сказали, что я ВИЧ-инфицирована, у меня иногда бывало это ощущение, что все нереально, что это кошмарный сон, от которого я вот-вот очнусь. Мощное желание не верить в истинное положение вещей иногда полностью размыкало мою связь с реальностью. Ко мне любезно обращается официант. «Колу, пожалуйста». Янн сидит передо мной, выпрямив спину, сложив руки, он выглядит потрясенным, но твердым, он получил рану, но полон решимости исцелиться. Он медленно и четко просит не прерывать его: «Прошу тебя, Шарлотта…»

Потом он начинает долгий монолог: – Я рад видеть тебя. Рад, что теперь ты все знаешь. Лгать становилось для меня невыносимо. Мне хотелось бы, чтобы ты попыталась понять. Моя жена погибла четвертого ноября две тысячи третьего года. Я так и не подал на развод, и в тот вечер в театре, когда ты спросила меня, не вдовец ли я, ты не заметила, но я вздрогнул. Виржини умерла в результате автокатастрофы недалеко от площади Насьон. Я был в командировке в Страсбурге. В состоянии комы ее отвезли в госпиталь Сен-Поль. Когда я приехал туда, мне объявили о том, что ее мозг умер. Я всем сердцем, всей душой любил Виржини. Она была для меня всем. Мы познакомились в Индии в тысяча девятьсот девяносто седьмом году. Она там проходила преддипломную практику в одной гуманитарной организации, а я приехал в отпуск. У меня было мало женщин. Я сделал Виржини предложение наверху Эйфелевой башни. Она считала, что это самое красивое архитектурное творение, «связь между прошлым и будущим». Мы поженились в двухтысячном году. Когда обнаружилось мое бесплодие, мы сделали несколько попыток экстракорпорального оплодотворения. У Виржини случился один выкидыш и, наверное, был второй. В вечер катастрофы она мчалась в госпиталь, у нее были боли в животе, началось кровотечение. Я звонил ей без остановки. А потом тишина. Ответа нет. Ничего. Я взял машину и помчался с предельной скоростью в Париж. В госпитале, еще в коридоре, меня предупредили, в нескольких словах описали ситуацию. В машине я уже был готов к худшему. Интуиция. В этот вечер страшной грозы могло произойти только худшее. Когда я вошел к ней в палату, сердце ее еще билось, но мне сказали, что это конец. Я не мог поверить. Это было невозможно. В жизни не могло быть места такой внезапной жестокости, такому абсурду. Я тоже хотел умереть.

Потом вошла женщина-психолог. Она встала рядом со мной на колени и без слов сжала мою руку. Через несколько минут она спросила, не могу ли я пройти с ней, в глазах у нее стояли слезы. Она заговорила со мной о пересадке. Я сразу же спросил, можно ли будет узнать, кому пересадят сердце. Женщине? Она ответила, что не знает, но, вероятнее всего, это будет молодая женщина. Я дал согласие. Честно говоря, я не думал о спасении другой жизни, я хотел продлить жизнь Виржини. Когда я вернулся в палату проститься с ней, два врача проводили пробы для подтверждения смерти мозга. Полное отсутствие рефлексов, отсутствие реакции сетчатки на световую стимуляцию, стабильно плоская энцефалограмма, неподвижное тело, но все еще живое сердце. Я взял Виржини за руку, поцеловал ее и быстро ушел. Я подумал: «До свидания. Скоро кошмар кончится, потому что я приду к тебе». Я так и не смог узнать, кому пересадили сердце моей жены, несмотря на все настойчивые расспросы. До того дня, когда я прочел в газете интервью с тобой. Я увидел по телевизору твою энергию, твою улыбку. Виржини была врач. От ее коллег я знал, что пересадка прошла в том же госпитале. Вот все, что я знал. Я решил написать тебе…

Я прерываю Янна:

– Письма – это ты?

– Какие письма?

– Которые ты писал мне, это та же история…

– Нет, дай мне закончить, прошу тебя. Я хотел тебе все сказать, но я не знал, хочешь ли ты того же. Я читал все о тебе, несколько раз перечитал твою книгу, твои интервью, пересматривал твои фильмы – всё. После катастрофы я стал ходить к психологу. Он советовал мне принять случившееся. Отделить одно от другого, оставить в покое Виржини, смириться с потерей. Тогда я решил познакомиться с тобой нормально, как свободный человек, который мог бы полюбить тебя без твоей истории с пересадкой, без воспоминаний, без присутствия какой-то другой жизни в тебе, – любить тебя просто ради тебя. И я пошел в театр. Я встретил тебя, я лгал тебе, чтобы защитить нас. Часто я был на грани того, чтобы все выложить. Когда ты говорила про Индию, про свою клеточную память, когда ты снимала безе с лимонного торта. Но я держался. Я хотел поговорить с тобой, я собирался сделать это, но я так и не нашел подходящего момента, я боялся, – и до сих пор боюсь потерять тебя, потому что я люблю тебя, Шарлотта, я так тебя люблю…

Я уже ничего не понимаю. Я не хочу больше ничего слышать. Я встаю, подхожу к Янну, целую его в щеку, в закрытые глаза. Его слезы на моих губах. Потом Янн поднимает глаза. Я прижимаю палец к губам, чтобы он понял, что я не могу говорить, реагировать, что мне нужно уйти.

Я медленно покидаю отель. По улице я иду молча, неуверенным шагом. Смотрю то в небо, то под ноги, будто колеблясь между мечтой и реальностью.

Вхожу в дом как сомнамбула. Зажигаю свечи и гашу весь свет. Я ищу тишины. Хотела бы я вернуться в детство, стать невредимой, маленькой, полной сил, не знать ударов судьбы, жестокости, боли. Снова стать Анной-Шарлоттой.

Как вчера, я снова чувствую, что все вокруг плывет. Голова кружится, как только я пытаюсь встать на ноги. Временами наступает забвение, в голове с трудом ворочается мысль, иногда я совершенно забываю, почему я в таком состоянии, и ощущаю только головокружение, боль и привкус конца, пропасти, до которой можно дотянуться рукой.

Янн врал и врет до сих пор. Он любит призрака. А я любила его. Любовь убегает, как крыса. Жизнь тоже. Я дохожу до кухни, в темноте хватаю свою корзинку и медленно вываливаю оттуда все свои лекарства, которые с пластмассовым, уже невыносимым для меня шелестом рассыпаются по столешнице. Включаю дневной свет. Ворчу оттого, что он бьет по глазам. Прикрываю глаза ладонью. Вот он рассыпан передо мной, мой чудный коктейль для выживания. Благозвучные и обманчивые имена всех видов химического оружия, все эти «-амы», «-виры», «-илы». Анксиолитики, антидепрессанты, антивирусная терапия, гипотензивные средства… Я читаю вслух и спрашиваю сама себя:

Эпивир, этравирин, ралтегравир? Интеленс, исентресс, ксанакс?

Фрактал, лароксил, кортексин? Нексиум, неорал? Бромазепам или тетразепам? Эфиент или терзиан?

Время вечернего приема как раз сейчас. Я уже не помню дозировок, что надо принимать и по скольку. А если все прекратить? Все эти «анти-все на свете»? Пусть действует природа. А если мне самой помочь себе? А может, уснуть раз и навсегда? Окончательная анестезия. Терзиан! Вспышка памяти. Я помню слова фармацевта: «Осторожно, это сильнодействующее средство, четко следуйте назначению врача, только три капли в случае приступа, а не четыре…» Сколько капель в полном флаконе? Я беру бутылочку, отвинчиваю еще новую пластиковую крышку. Она потрескивает. Я подношу ее к губам. Закрываю глаза. Глоток терзиана?