Дети черного озера - Кэти Мари Бьюкенен

Боудикки заковали и увезли на продажу. И еще одно великое оскорбление: было объявлено, что половина земельных владений ее недавно усопшего супруга отошла не к ней, а к дочерям.

— И это при том что вторую половину он завещал Риму! — рычит друид. — При том что он был вождем, одним из первых присягнувших на верность Риму. Ее унижение было последней каплей. Покорный пес набросился на хозяина, и теперь племена объединяются, чтобы последовать за Боудиккой на битву.

Отец тяжело опускается на скамью рядом со мной. За моей спиной он тянется к матушке и обнимает нас обеих.

Восточные племена, говорит Лис, жаждут справедливого отмщения и уже собираются лагерями, готовясь двинуться на Камулодун.

— Мы выходим завтра и примкнем к нашим восточным сородичам.

Боги повернули назад Юлия Цезаря с его полчищами и сотней кораблей, но сначала, насколько я помню, друиды в каждом поселении принесли в жертву человека, калеку: забили камнем, задушили, утопили, обескровили. Я сижу, замерев, и клянусь всем богам: я выброшу в болото все колышки, которые будет выковывать отец; я буду отдавать Матери-Земле такие же щедрые порции, как матушка; я стану чаще преклонять колени. Жду, сжав кулаки, напрягшись всем телом.

— Надо обойти дома, пусть готовятся к походу, — говорит друид.

— Ты утомлен, — возражает матушка. — Тебе нужно отдохнуть. Я принесу медовухи.

— Мы задобрим богов на заре, перед тем как выйти в поход, — говорит он и поворачивается к моему отцу: — Искупим нашу недавнюю слабость кровью.

Я чувствую, как пересохло у меня горло. Мигаю.

— Что ты такое говоришь? — спрашивает матушка тонким, как тростинка, голосом.

И тогда взгляд Лиса, словно листок с ветки, падает на меня:

— Мы вспомним старинные обычаи.

Как долго и старательно я цеплялась за мысль о своем даре, о том, что исключительность мне придает не физический изъян, а умение видеть то, чего не видят другие. «Я избранная», — твердила я про себя и ждала, что передо мной расстелется блестящее будущее. «Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания, — говаривала матушка. — У тебя дар». И лицо Вторуши излучало изумление и восторг, потому что я могла предсказать то, что еще не произошло. Но именно Вторуша сказал мне: «Если кто спросит про то предсказание, говори, что все придумала». Дар пророчицы сделал меня врагом друида, который не позволит помешать мятежу, не даст Везуну времени призвать Вождя, а завтра на рассвете устранит оставшееся препятствие на пути к восстанию. Это последний момент моей невинности, последний перед тем, как мне придется смириться с правдой. И никакой благожелательной руки, никакого грядущего торжества на горизонте. Это момент, когда я познаю подлинность моего дара — моего проклятия.

Отец вскакивает:

— Скорее поля покроются всходами в Зябь, чем кто-нибудь ляжет на холодный камень! — Его голос звенит, как острый край отточенного клинка. Раздувая ноздри, он бьет кулаком в ладонь, и я отвожу глаза от человека, которого не знаю; человека, который сейчас так похож на Лиса.

Друид простирает ладони к небесам:

— Разве ты не видишь, Кузнец? Так захотели боги. Они высказали свою волю, и все предопределено.

И он поднимает кубок.

Но тут же морщит нос, кривит губы, отодвигая испорченную медовуху. На пути к двери он замедляет шаг у жертвенного сосуда и опрокидывает содержимое кубка в скопившиеся за день подношения богам, успевшие скиснуть.

Я гляжу на мать: вскочив со скамьи, она бросается на колени, дрожа, прижимая руки к сердцу.

— Прости меня, — шепчет она, склоняясь к моим ногам.

Но за что мне ее прощать? Какой тяжкий проступок заставил ее сказать: «Изъян Хромуши — мое наказание»? Какая мука искажет ее лицо и отягощает душу, мешая принять любовь отца?

Что натворила ты, матушка?

ГЛАВА 31

ХРОМУША

Моя семья входит в Священную рощу, словно пробираясь сквозь густой болотный мрак. Нижние ветви древнего дуба тянутся, как кривые пальцы, болезненными суставами вспухают шары омелы. Листва крон душит — плотная, неумолимая. Жирный черный мох льнет к дубу; гниющие поваленные деревья и валуны обозначают границы священного места. В роще царит мрак.

Мы окружаем каменный алтарь. Я обвожу взглядом сородичей: мой преисполненный ярости отец стоит слева от меня, рядом с ним — дрожащая мать, следом — Плотник и Дубильщик, за ними череда изможденных лиц и, наконец, Лис, непоколебимый, как скала. Отмывший вчерашнюю грязь, в белоснежном одеянии, он нависает над дальним концом алтаря.

В рощу входят Пастухи — я насчитываю шестерых сыновей. Силясь разглядеть овцу, которой, как я уже догадываюсь, нет, я вижу, что и остальные напрягают глаза, чтобы углядеть упирающееся животное. Значит, не только моя семья охвачена страхом. Мать цепляется за руку отца.

У меня крутит живот, глаза перебегают с обточенного куска холодного песчаника на безупречное платье Лиса, на его жесткое лицо. Он выкладывает на алтарь позолоченный серп, отрез холстины, топор и удавку, и я задаюсь вопросом, сможет ли серп, предназначенный для срезки омелы, рассечь человеческое горло. Будет ли от этого серпа такой же толк, как от кинжала, спрятанного в штанах отца? Да, все верно. Хотя другие клинки, кроме дозволенных во время жетвоприношения, в Священную рощу приносить запрещено, кинжал покоится у отца на бедре — наготове, удерживаемый лишь плетеным поясом.

После того как Лис объявил о возвращении старых обычаев и покинул хижину, отец взял в одну руку кусок песчаника, в другую — этот кинжал и уселся затачивать лезвие. Проверял его беспощадность на своем пальце, опять водил камнем по железу. Наконец, покончив с кинжалом, принялся наставлять матушку:

— Делайте вид, что готовитесь. Пусть друид думает, что мужчины выходят утром.

Я завернула в холстину твердый сыр и три хлеба, нарезала солонины с окорока, и все это время мои мысли крутились вокруг отцовского замысла, который я была не в силах постичь. Мать принесла запасные штаны отца, его самую теплую рубаху и два шерстяных одеяла, завернула все это в его кожаный плащ. Дерн еще толком не прогрелся, и я сомневалась, достаточно ли будет одного плаща, чтобы согреть спящего. Мое помраченное сознание упустило из виду задумку отца: сделать так, чтобы Лис в своей одержимости не повел болотников на восток для воссоединения с другими племенами.

Я подтащила сверток к двери, на минуту прижалась лбом к глинобитной стене. Села на корточки перед ручной мельницей, предвкушая успокоение, которое сулила мне привычная работа, но почувствовала на себе взгляд отца и подняла глаза. В этот момент в голове моей появились его мысли — и меня словно громом поразило