Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева

Все жрала, все жрала посреди дыма.

Я зашел, поглядел, заказал, выпил,

Посидел, погулял, покурил, вышел.

Я давно из игры из большой выбыл

И такою ценой на хрена выжил…

Стихи эти – конца шестидесятых, а настроение, отпечатлевшееся в них, как возникло в сорок шестом ли седьмом, и не отпускало до самого до упора, с ним и помирали, не найдя ответа: а на хрена?

Что характерно, что важно – хочешь ли пить, не пьёшь ли, возможности имелись почти неограниченные. Сталин понял или почувствовал: у свободы есть разные степени, уровни, масштабы, коли большую свободу давать чревато, надо уменьшить масштаб, снизить уровень, степень низвести пониже. И понимал он, наверняка, ведь человек – кавказский, пусть и спустившийся с гор за солью и попавший в революционные дрязги и катавасии, что пришедшим с войны надо дать возможность передохнуть, а лучший отдых сейчас, при разрухе, потерях, сломе ритма жизни и смерти – это выпивка, но не до утраты себя, а в нужную меру (у каждого своя), с непременной закуской, и ещё им следует выговориться, рассказать об увиденном, похвастать – имеется чем, а для того потребны слушатели, аудитория. Все эти буфеты, кафе, пивные, палатки, павильоны «Пиво-воды», шашлычные, блинные, распахнувшие двери, манившие стойками, прилавками, одноногими и многоногими столиками, витринами, появились очень вовремя, и, сделав около них привал, отдышавшись, перекурив, люди, вышедшие из войны, заковыляли в мирную жизнь, а то, что в мирной жизни было неуютно и бессмысленно, в том вина не пивных и не блинных с шашлычными, которые, словно волноломы и волноотводы, принимая на себя и удары, и жёлтую пену, гасили прибой истории (см. концовку той же главы «И после войны. Взгляд на мир от павильона “Пиво-воды”»).

Мир пивных и шашлычных, павильонов, палаток уютно существовал и в сорок шестом, и в пятьдесят шестом, когда на экранах появилась кинокартина «Весна на Заречной улице», и персонаж напевал под гитару.

У меня идет все в жизни гладко

И аварий не было пока,

Мне знакома каждая палатка,

Где нальют мне кружечку пивка.

А потом всё рухнуло чуть ли не в одночасье, и нет, будто и не было. Ни павильонов «Пиво-воды», ни палаток, где наливали врозлив, ни шалманов, ни забегаловок (см. главу «Про пар по колено, то есть об истопнике и прочих полуофициальных лицах»). Ничего почти на полтора десятка лет.

«Оглянемся немного назад. В 1958 году в печати, в письмах читателей, на собраниях горячо критиковались существовавшая тогда практика торговли спиртными напитками. Наша общественность справедливо восстала против чисто коммерческого подхода к этому делу. И действительно, выпить и закусить тогда можно было в каждой подворотне. Все торговые точки, до самой маленькой точечки – киоска, где продавщице и повернуться негде, стремились выполнить план за счет водки. Ее буквально совали вам в руки. Пей – не хочу!

Протест общественности привел к запрещению торговли спиртными напитками на вокзалах и пристанях, в столовых, закусочных, буфетах, во всех специализированных магазинах. Были ликвидированы все «забегаловки», киоски с водкой, закрыты почти все пивные. Ограничили продажу крепких напитков и в ресторанах, правда почему-то только водки, а, например, коньяки продолжали подавать сколько душе угодно. Ну и, конечно, водка скоро добилась равноправия с коньяком», – какие, однако же, наивные были тогда журналисты, не знали, что к чему. Общественность, видите ли, заволновалась, и пошли собрания. Будто у общественности не имелось дел поважнее – сочинять открытые письма, клеймить с фанерной трибуны: двурушника Пастернака читать не читал, но взглянешь в лицо, сразу видно – двурушник, гнать его от поганого корыта чистой метлой. То ж и здесь: сам не пью, но другим не дам – после рабочего дня люди идут не в читальню, а в пивную, где пьют пиво с воблой и хрустят солёными сушками. О, мерзавцы, отдавшие первородство за единение с партией и правительством в единый блок коммунистов и беспартийных, эти сушки звенели чище фарфора Ломоносовского завода, бока их блестели, точно лакированные, соль на них была солона, а не едка. Смотреть через такую сушку на мир вокруг было удивительно, так на картину смотрят в кулак ценители живописи. А нет пивных палаток – и сушек нет, и мир поблёк, увиденный в упор и вплотную.

О, журналисты, прорабы застройки мозгов, разве не ведали они, как зовут эту негодующую общественность, и что причиной её негодования? Уничтожая сталинское наследие, развенчивая «культ личности», Никита Сергеевич крушил без разбора, и дурное, и небесполезное. Доступность спиртного – выдумка Сталина, значит, надо уничтожить и это. Возможно, гонителю были противны такая вот лёгкость, подвижность, возможность пить на ходу. Привлекали обстоятельность, капитальность, рестораны и кафе никто не отменял. Но на каждый день, то бишь вечер, для обычного человека ресторан и кафе не по деньгам – вечерняя наценка. И публика неподходящая, вечером в ресторан и кафе ходят компаниями либо парами, а в пивной или в павильоне компания возникала сама, тут царил демократизм, хочешь – вступай в разговор, хочешь – молчи, потягивай и слушай, хочешь – выпей свою порцию, закуси бутербродом, высмоли папироску и шагай.

Надо отметить ещё одну серьёзную особенность, не учитывая которую, не поймёшь тогдашнее отношение к выпивке. Кружка пива, стопарик водки или сто грамм «с прицепом» выпивкой не считались. Это обыденное ничего, кто-то скуривает в день полпачки папирос, кто-то обходится пачкой сигарет без фильтра. Такова привычка этого конкретного человека, норма, к которой привык организм. Кружка пива, стопарь – тоже норма, и нечего обсуждать. Обсуждение может быть, если норма превышена, если поведение человека становится вызывающим, если он хулиганит, лезет в драку, нарушает общественный порядок. Нарушением всякой нормы является и запой, и пьянство дни напролёт, потому что норма – отработать смену, а на обратном пути домой выпить кружку пива, глотнуть чуток водки для аппетита, дома-то сразу ужинать – тарелка супа или тарелка щей, жареная картошка или картошка варёная, но с селёдкой, посыпанной кольцами лука, будто цыганка в монистах, и глаза у селёдки цыганские – чуть навыкат, и натура цыганская – болтается по морям и рекам, не плавается ей на месте.

Хрущёв, отдадим ему должное, был простоват, но не глуп, не наивен, понимал, что вводить «сухой закон», принудительную трезвость бессмысленно, это возможно и нужно лишь в исключительных обстоятельствах, каких – лучше и не вспоминать. И потому он предлагал замену, например,