Наедине с суровой красотой. Как я потеряла все, что казалось важным, и научилась любить - Карен Аувинен

– Как пожелаешь, – отозвался он.

Но прошло не так уж много времени, прежде чем мы плюхнулись на одеяло в парке на бережку Боулдер-Крик, и после жареной курицы, которую приготовила я, и сыра с оливками, которые мы купили на фермерском рынке, после пары глотков вина, пары долек шоколада, нескольких моих стихов, которые он попросил взять с собой и почитать, после поцелуев там, на траве, где дети играли в ручье и татуированный мужчина ходил по канату, натянутому между деревьями, мы вместе уснули – моя голова у него на груди – под теплым солнцем.

Впоследствии Грег говорил, что у него было ощущение, будто он нашел себя в центре карты под толстой стрелкой, на которой было написано ВЫ ЗДЕСЬ, указывающей на наши тела на траве.

– Весь остальной мир, – говорил он, – велосипедисты и скейтеры, люди, сидевшие на траве, вращались вокруг нас. Лишь мы были неподвижны.

Мы лежали там до тех пор, пока тени не простерлись над парком, а потом поехали по извилистому фартуку Лефт-Хэнд к каньону Джеймс и дальше, к Оверленду. Удивительно – Грег, как оказалось, бывал в «Баларате», туристическом лагере на полпути между моей хижиной и Джеймстауном, когда учился в школе. Пока мы ехали, он рассказывал о том, как ложился в своем спальном мешке на землю посреди луга, а поутру просыпался – и вокруг него со всех сторон паслись олени.

– Никогда не забуду это чувство, – говорил он. – Я просто лежал, не шелохнувшись, и смотрел – долго-долго.

Грег сидел на террасе и наблюдал за птицами у кормушки, пока я раскатывала тесто для пиццы и готовила салат из рукколы с лимоном и трюфельным маслом. Он поднялся со своего места, когда я вынесла бокалы, наполненные кавой, сдобренной шамбором. В нем было что-то от прежнего, старомодного мира: он придерживал двери перед женщиной и называл незнакомых людей «сэр» и «мэм»; в заднем кармане носил носовой платок из ткани и предложил мне его, когда я чихнула. Он был истинным джентльменом; его доброта и манеры были привязаны к моральному компасу – способу восприятия этого мира и поведения в нем, абсолютно лишенному вероломства или хитрых планов. Я подумала, что он – самый славный из всех известных мне мужчин.

Я выложила лепешки на гриль, и мы ели пузырящуюся и хрустящую пиццу «маргарита» и другую, с нарезанными ломтиками яблоками сорта «ханикрисп» и посыпанную сыром горгонзола. В салате были кусочки тертого пармезана и дробленых лесных орехов.

– Ничего себе, – протянул Грег, который потом признался, что моя кухня показалась ему слишком «шикарной».

После еды я положила ноги ему на колени – жест, который казался столь же комфортным в своей подразумеваемой интимности, сколь и неожиданным. Пока мы смотрели, как солнце садилось за Индиан Пикс, Грег брал по очереди сначала одну, потом другую мою ступню и массировал их. Его руки были сильными, прикосновения – уверенными, не опасливыми.

Уехал он два дня спустя.

У рассказчицы Клариссы Пинкола Эстес есть притча о Женщине-Скелете, которую бросает в океан отец, и вот однажды ее вылавливает рыбак, который, придя в ужас от ее буйных волос и костлявого вида, яростно гребет прочь, а потом бежит домой, все это время думая, что за ним гонится привидение, которое он подцепил за ребро крючком. Не понимая причину ее «погони», он бежит все дальше, унося с собой удочку, и ужасающая женщина поневоле бежит за ним, и наконец оба падают с ног, влетев в его и́глу[55]. Через некоторое время он проникается жалостью к ее истерзанному телу и, напевая песню, осторожно распутывает узлы лески вокруг костей, укутывает ее в шкуры, а потом засыпает. Ночью рыбаку снится сон, слеза скатывается по его щеке, а Женщина-Скелет приближает к ней свои костяные губы и пьет, утоляя давнюю жажду. Потом она просовывает руку в его грудь и вынимает оттуда сердце, приговаривая: «Плоть! Плоть! Плоть!» – и на ее костях начинают нарастать мышцы, на мышцах – кожа, и она становится снова женщиной: с грудями, руками и всем прочим. Потом она ложится рядом с мужчиной и засыпает, а поутру они просыпаются переплетенные в объятии, словно так и было всегда.

Мы с Грегом оба ощутили эту привычность – чувство, что, несмотря на краткость знакомства, мы уже долго, очень долго знаем друг друга. Полагаю, именно это чувство делает из людей любовников. Внезапно история, которую вы проживаете, перерастает вас.

Когда в понедельник вечером я вернулась домой после занятий в колледже и йоги – после того как утром высадила Грега у автобусной станции, – я обнаружила рисунок чернилами, подоткнутый под мою подушку. На нем мужчина и женщина держались за руки на вершине горы, глядя на звезды.

Так мы и нырнули в осень, самый, на мой вкус, изобильный сезон из-за его торопливых – успеть бы – демонстраций красок и холодных, припахивающих дымом вечеров. Я всегда считала, что жизнь богаче всего не в первом беспорядочном румянце весны, но именно там, на пороге разложения. Есть глубинная и неопровержимая чувственность в смерти, такая же как в рождении: тело трудится, чтобы покинуть эту жизнь, так же, как трудится оно, чтобы даровать ее. Я видела это своими глазами. В моей собственной жизни Грег обеспечил контрапункт к мучительно медленному закату матери. Наши отношения были ответом на ее тускнеющий свет.

Ранее я начала душераздирающий процесс обрезания жизни моей матери, сократив число ее пожитков до тех предметов, которые могли поместиться в комнатку размером два с половиной на три с половиной метра. Мы с Грегом вместе перевезли горстку маминых вещей в «Мэри Сандоу Хаус» у подножия Боулдер-Флэтиронс, интернат с современными и уютными комнатами на одного человека. Это был настоящий оазис среди остальных, довольно гнусных, вариантов проживания под опекой «Медикейд» – обветшалых учреждений, «украшенных» преимущественно ламинатом в серо-коричневых тонах и слишком часто «благоухающих» мочой.

Хотя я продолжала надеяться на лучшее всю осень и зиму, к весне стало ясно, что мать истаивает. Она жаловалась, что стала слишком слаба, чтобы выходить на улицу – в продуктовый магазин или библиотеку. И хотя я просила лечащего врача назначить больше физиотерапии и поощряла маму гулять и участвовать хоть в какой-то деятельности – заниматься щадящими физическими упражнениями, играть в бинго, рисовать акварелью, – ее решение было уже принято. Она начала медленно исчезать из мира, уходя в безмолвие своей комнаты, все дни напролет смотря телевизор.

Тогда я этого не видела. Я все еще была слишком занята попытками поддержать ее. Мы каждый день разговаривали по телефону, и часто я привозила ей «специальный ужин понедельника» – еду из KFC или Good Times, которую мама обожала. Но к Четвертому июля, через десять месяцев после того как она переехала в интернат, она заметно ослабела, стала медленнее одеваться. У нас с Грегом ушло целых десять минут, чтобы вывести ее из комнаты на площадку для пикников, где обитатели пансионата собирались на барбекю. Оказавшись там, мама с восторгом лакомилась вкусностями, не входившими в «здоровое меню» интерната: бургерами и хотдогами, картофельным салатом, капкейками и пирогами, – и я давно уже не видела ее такой счастливой, как в эти моменты.