Лили. Сказка о мести - Роуз Тремейн

Лили мягко высвобождается из рук Нелли и идет к двери. На улице моросит, и Лили вспоминает, что точно такой же дождь вдруг припустил, когда Нелли взяла ее за руку и повела к телеге, готовой навсегда увезти ее с фермы «Грачевник». Лили смотрит на просеку, и ей кажется, что она на самом деле видит старую телегу, которую тащит Пегги, с самодельным навесом из парусины, защищающим ее и Нелли от непогоды. Лили оборачивается, чтобы поднять сломанную клетку, и обнаруживает рядом с ней любопытную рыжую курицу, которая поклевывает железные прутья, будто думает, что неживая птичка – это чашечка с зерном.

Лили приносит клетку на кухню и ставит ее на стол посреди чайных чашек. Нелли и Джесси в замешательстве разглядывают ее.

– Я подумала, что ее можно повесить здесь или в гостиной, – говорит Лили. – Если заставить шестеренки крутиться, птичка будет петь, и ты сможешь слушать ее пение, Нелли, пока рукодельничаешь.

– О, – говорит Нелли, – но сейчас я ничего не слышу.

– Да. Потому что ключик, который заводит птицу, потерялся. Но я думаю, что Джесси может смастерить новый, правда, Джесси?

– Отец мой смог бы. Но я с мелкой работой не дружу – все из рук валится.

– Так и не поет, – говорит Нелли. – Но эти соловьи, кажется, свое уже отпели.

– Я уверена, что Джесси сможет сделать ключ. Сможешь ведь, Джесси? Маленький железный ключик? Отцовскими инструментами?

Джесси изучает клетку. Он рассматривает ржавые шестеренки и маленькую ось, которая ведет к молчащей птице. Он проворачивает ось своими потемневшими от земли руками, и клювик птицы открывается, и оттуда вылетает тонкий звук, похожий на первый свист огня в камине, когда появляется тяга из трубы и пламя занимается повыше.

– Ого! – восклицает Нелли. – Ну, что ж…

Нелли останавливает взгляд на птице, но потом отворачивается, будто птицы там больше нет.

– Когда Перкина не стало, – говорит она, – я сказала Джесси: жаль, что она не здесь и не может попрощаться с ним, та девочка, которой я пела те глупые старые песни, в которых не было никакого смысла, – они помогали ей засыпать. Я ведь говорила, что все пошло не так, а, Джесси? Когда Перкин нас покинул. Я говорила, что она трудилась в сарае с Перкином и никогда не уставала. Она ловила крысенышей голыми руками. И когда я попросила Джеймса съездить и привезти ее…

– Это был Джозеф, мама. Джеймс в то время уже служил в армии.

– Правда? Ах да. Знаешь, Лили, Джеймс ведь уехал отсюда. Чтобы стать солдатом. Он отправился в место, которое зовется мысом Доброй Надежды.

– Служит в инженерных войсках, – говорит Джесси. – Он защищает Британскую империю в Африке. Он всегда мечтал повидать мир. Иногда мы получаем от него письма на неизвестных языках, которых мы совсем не понимаем.

– Но есть ведь добрая надежда, – говорит Нелли. – Понимаешь? Добрая Надежда. Вот что он сказал нам, и во что верю я. Она убережет его. Но тогда я велела ему поехать в Лондон и привезти ту девочку, чтобы она попрощалась с Перкином, но он сказал: «Ее уж нет, она пропала, и нигде ее не найти…»

– То был не Джеймс. То был Джозеф.

– Наверное, он. В общем, что я сказала, когда умер Перкин? Я сказала: «Она теребила мои мочки, когда я целовала ее перед сном. Ей всегда хотелось сидеть у меня на коленях, когда мы ездили на рынок в телеге, и Джозеф тоже сидел у меня на коленях рядом с ней. Когда телега останавливалась, она падала во всю ту пыль и сено, но никогда не плакала, а только смеялась». Я рассказала Джеймсу – или Джозефу – обо всем этом и объяснила ему, что никогда этого не должно было случиться – того, что случилось. А случилось оно совсем не потому, что я того хотела, а потому что так велел закон.

На кухне стоит тишина, и всех троих занимает одна и та же мысль: о законе, который гласил, что ни один ребенок из Госпиталя для найденышей не может провести в приемной семье больше шести лет. И Лили знает: если бы она осталась здесь, то не совершила бы преступления. Она бы усердно работала с Нелли по дому, и стирала, и штопала одежду, и помогала бы на ферме, как могла. Она бы бегала под солнцем с Тенью наперегонки и весной помогала овцам ягниться. У нее была бы собственная маленькая грядка, где она выращивала бы фасоль и настурции, и любовалась бы их красными и рыжими цветами. Быть может, она даже выучилась бы править телегой.

Она ждет ответа Нелли или Джесси. Она очень ждет ответа на вопрос, можно ли ей здесь пожить. Оба смотрят на нее, но кажется, что, вспомнив, кто она, они не знают, что ответить. Она чужая им, и, видимо, они пытаются представить, что она делала все эти годы и что за радости и горести хранятся у нее в душе.

– Что ж, – говорит Джесси, – Лили проделала долгий путь, чтобы повидать нас. Думаю, что, если она сама того захочет, ей можно пожить у нас, пока дела не призовут ее обратно в Лондон. Как думаешь, мама, устроим ее в комнате, где она раньше жила? Ты согласна?

Нелли кивает. Ее светлые глаза переполняются слезами, она и не пытается их сдержать.

Нелли хромает. Она говорит, что кто-то – может, и сам Господь Бог, а может быть, и фонарщик, который приходит в Свэйти, чтобы с наступлением сумерек зажечь на рынке новенькие фонари и погасить их с наступлением рассвета, – одарил ее болью в бедре, и она даже не знает, что с ней делать.

– Жаловаться было бы неблагодарно, – говорит она, пока они с Лили поднимаются по узкой неудобной лестнице, которая всегда была слишком крутой и темной.

– Ты считаешь боль даром? – спрашивает Лили.

– О да. У каждого из нас своя боль. И я говорю с болью, когда я одна.

– И, как я понимаю, ты одна, когда Джесси работает в поле. Но где же Джозеф?

– О-о, – отвечает Нелли, – он солдат. Но у меня есть добрая надежда.

– Я думала, что солдат – это Джеймс.

– Джеймс?

– Да.

– Так это Джеймс в дальних краях?

– Кажется, да. Но расскажи же мне про Джозефа.

Они почти добрались до конца лестницы, но Нелли останавливается, запыхавшись, и опирается на узкие перила.

– Не могу вспомнить, что с Джозефом, – говорит она. – Бывало, он приходил весь в белой пыли, и я говорила ему: «Найди-ка