Есико - Иэн Бурума

Что за роль в этом действе отводилась мне, стало ясно лишь через пару часов, когда все мы здорово набрались. Поскольку во мне еще много оставалось от иностранца, я искренне верил, что молчать за столом неприлично, и высказывался о том о сем, а старик снисходительно меня слушал. Изредка он глядел на меня с притворной суровостью и говорил: «Всегда помни, кто здесь сэнсэй». Как будто я мог об этом забыть. Чем дольше длился вечер, тем очевиднее становилось, что профессиональная обязанность Танаки сводится к работе мишенью для жестоких насмешек Намбэцу, многие из которых совсем не смешны.

— А Танаки, в-вот здесь который… Он про культуру знает еще меньше, чем наш чокнутый иностранец!

Девчонки захихикали. Танаки неуклюже ухмыльнулся. Я не хотел, чтобы обо мне забыли, и засмеялся вместе со всеми.

— Танаки — как та лягушка из пословицы, которая сидит в колодце и радостно квакает на тени в темноте. Ква, ква, ква! Вот так же и он…

Улыбка застыла на лице Танаки.

— Давай, лягушка, поквакай! — велел Намбэцу. — Ну? Ква, ква, ква!

Танаки вспотел и потянулся за салфеткой. Девицы попросили Намбэцу «открыть пошире ротик» и загрузили туда очередную партию закуски. Владелец галереи, почуяв недоброе, попытался Намбэцу развеселить.

— О, сэнсэй! — сказал он. — Вы слишком строги. Не может ведь каждый из нас быть человеком мира, как вы.

— Человеком мира?! — заорал Намбэцу. — А что ты знаешь о мире? Вот чокнутый иностранец, он знает! Он по всему свету путешествовал. Вот он интернационален. Поэтому у него есть что сказать, не то что у вас, олухов!

С этого момента Намбэцу ни на Танаки, ни на галерейщика больше внимания не обращал и беседовал только со мной. Пепси и коньяк сделали свое дело. Его речь стала неразборчивой, и он поманил меня жестом к себе. Танаки пришлось поменяться со мной местами, что он и сделал с чувством явного облегчения.

— Сид-сан! — сказал Намбэцу конфиденциально, дыша мне в лицо коньячными парами. — Пришла мне пора раскинуть ветви и выбраться из этой крошечной островной страны на международный уровень. Я знаю, иностранцам нравится мое искусство. После войны американцы покупали мои картины. Знаешь, я даже продал несколько штук генералу Макартуру. Но американцы ушли. Пора и мне пересечь океан. Ты знаешь людей в Нью-Йорке. Я назначаю тебя своим представителем. Я хочу, чтобы ты представлял мое искусство в других странах.

Хотя мне и польстила его уверенность в моих связях за границей, от этой просьбы мне стало не по себе. Я знал, что просто так я отказаться не могу. Это будет воспринято как оскорбление. Мне очень хотелось знать, не предложил ли он это сначала Исаму. Тот был устроен в жизни лучше моего и куда удачнее мог бы помочь Намбэцу развернуться в Париже или Нью-Йорке. Или он слишком уважал Исаму как художника, чтобы делать ему такое предложение? Я же для него только критик, кинокритик из местной англоязычной газеты, поэтому меня можно просить о подобных услугах, не опасаясь оскорбить. Конечно же я должен быть польщен. И это льстило мне… на самом деле. Но каким образом мне придется выполнять обещание, если я его дам? Да, Ёсико просила меня о подобной услуге, но она же сама и спасла меня от позора, пустив в ход свои предпринимательские способности. Она сама оказалась готова уехать и продвигать себя в Голливуде, Чикаго, Нью-Йорке. И я сорвался с крючка. В случае же с Намбэцу я почувствовал, что на горизонте замаячила беда.

Той ночью, добравшись-таки до постели — в одиночестве, должен заметить, — я решил: напишу-ка я Брэду Мартину или, возможно, Паркеру Тайлеру. Может, они дадут мне совет, как справиться с так некстати свалившейся на меня проблемой. Я заснул, и мне приснилось, что я иду по проспекту Ясукуни, самой густонаселенной части Синдзюку, в одних трусах. И ощущаю себя до ужаса неприятно. Проснувшись, я не мог вспомнить, как я вышел из этого затруднительного положения, если вышел вообще.

Сказать, что Ёсико обрадовалась, получив роль Марико в «Доме из бамбука», было бы ничего не сказать: она пребывала в настоящем экстазе. Это наконец-то продвинет ее карьеру в Голливуде, и она станет звездой мирового уровня.

— О мой бог, Сид-сан, «Двадцатый век Фокс»! В Японии! Я покажу мою страну всему миру! Я покажу им, как мы изменились, какой мы стали прекрасной, мирной страной!

Когда мне сообщили, что «Дом из бамбука» собираются снимать как ремейк гангстерского фильма, действие которого происходит в Токио, а не в Нью-Йорке, и режиссером будет Сэм Фуллер, мастер фильмов-нуар, я усомнился, что взгляды Ёсико на мир и красоту доберутся до сердца зрителя должным образом. Но кто я такой, чтобы портить ей праздник.

Исаму не мог разделить эту радость со своей женой. Он слишком сильно хотел, чтобы она была рядом все время. Ему не нравилось, даже когда Ёсико в своем лимузине уезжала на киностудию. Однако же Исаму также не был обделен улыбками фортуны, что отвлекало его от домашних забот хоть ненадолго. Кэндзо Тангэ, архитектор, попросил его разработать проект Мемориала мира в Хиросиме. Тангэ утверждал, что Исаму — идеальным художник для «исцеления от ран войны», и это мнение Исаму разделял от всего сердца. Вернувшись в Японию после войны, он заявил репортерам, что приехал не столько заниматься искусством, сколько «придать Японии новую форму». Теперь у него был шанс сделать это в Хиросиме, в самом центре Парка мира, в том самом месте, над которым взорвалась роковая бомба. С таким багажом за плечами он станет не просто очередным художником на земле своих предков — он внесет свой вклад в их наследие. Его творение останется на века, оно будет выражать чувства не только японцев или американцев, оно будет выражать чувства всего человечества. Вот как, в общем и целом, Исаму это себе представлял.

Кое-что от щедрых подарков судьбы перепало и мне: продюсеры «Дома из бамбука» пригласили меня стать их связующим звеном между Голливудом и Токио, дабы смягчать трения на культурной почве и присматривать за тем, чтобы японцев не слишком сильно гладили против шерсти; следить за тем, чтобы Сэм Фуллер в Японии был всем доволен; заботиться о том, чтобы нужным людям вовремя заплатили и они позволили нам сниматься на выбранной натуре (под «нужными людьми» обычно понималась местная якудза). Так что, когда дело дошло до практического решения вопросов, моя дружба с Тони Луккой оказалась просто бесценной.

Первым, кто прибыл в Токио вроде как на рекогносцировку, был главный продюсер фильма Морис — Бадди — Адлер. Я собрался с духом и приготовился вести себя как последний хам: он не будет снимать ботинки в японских домах, будет пользоваться мылом в ванных комнатах, кричать на официантов и так далее. Встретились мы в отеле «Империал». Решив, что нужно взять правильную интонацию с самого начала разговора, я обратился к нему «Бадди», но это почему-то не сработало. Он медленно поднял правую бровь и сказал: «Можно просто господин Адлер». Готовиться нужно было получше. Седой, прекрасно одетый, в великолепных костюмах от лондонских портных, Адлер выглядел как могущественный американский банкир. В свой первый вечер в Токио он пригласил Ёсико и меня на ужин. Это должен быть ресторан с японской кухней, настаивал он. Мы пошли в «Ханада-эн», где привыкли обслуживать знаменитых иностранцев.