Синева - Майя Лунде

огни и слушать все эти звуки. Но первые несколько вечеров я и сам словно на раскаленных углях сидел.

Потом я стал укладывать ее раньше.

И ложился рядом.

Когда она, как мне казалось, засыпала, я крадучись возвращался на улицу.

Однако Лу снова просыпалась. Каждый вечер. Она возвращалась и садилась рядом, так же завороженно глядя на огни, как и я. И так же чутко прислушиваясь к звукам людей, которых мы когда-то знали.

Лишь один раз она спросила:

– Калеб, Кристиан и Мартин – они сейчас где?

С ответом я замешкался. Не знал, как ответить. А потом придумал.

– У них теперь трактор есть, – сказал я, – помнишь, они трактор забрали?

– Да.

– Так вот они взяли его и уехали.

– Хорошо придумали.

– Да. Очень хорошо.

С каждым вечером огней становилось все меньше. Криков и выстрелов тоже.

И вот, наконец, однажды вечером небо над деревьями осталось темным. В лагере было тихо. Словно и не существовало никогда никакого лагеря.

Лу и тогда ничего не спросила.

Она никогда не спрашивала о Франсисе. И о Маргерите.

Сигне

В последний раз мы виделись с тобой, Магнус… В последний раз разговаривали… Это было сразу после Лондона.

Я уехала туда, никому ничего не сказав, просто взяла и уехала – сперва из Эйдесдалена до Бергена, сняла со счета все, что у меня имелось, и купила билет на паром до Англии, который уходил в тот же вечер. До сих пор помню запах на борту – кисловатого сигаретного дыма, пива и картошки фри, потемневших кожаных сидений и засаленных пластиковых столов, дизеля из машинного отделения.

Было сильное волнение и свежий ветер, море пенилось, валы накатывались друг на друга, поверхность бурлила, как бывает только в Северном море.

Словно мало меня тошнило.

Лондон с его неровной брусчаткой и прокуренными пабами принял меня, но я принимать его не собиралась, мне он был не нужен. Никакого адреса у меня не было, к кому обратиться, я не знала. Как говорили, надо спросить доктора, а все остальное само собой уладится. Может, зря я сюда поехала, большинство женщин обращались в Комитет, и некоторые получали разрешение, но неужто я должна их умолять? Плакать перед ними? Помню, я ужасно разозлилась. С какой стати так все усложнять, ведь выбор-то все равно за мной.

Я зашла в привокзальную гостиницу, и администратор вручил мне ключ. Я стояла перед ним – в руках ключ, за спиной тощий рюкзак, на мне пестрая вязаная кофта, светлые волосы собраны в практичную косичку – и, наверное, выглядела очень наивно и очень по-норвежски, впрочем, это, считай, одно и то же, и неважно, с косичкой ты или нет.

– Могу я еще чем-нибудь помочь? – спросил администратор, полный и благодушный, увидев, что я не ухожу. – Anything more I can do for you, love?

Он склонился над стойкой и по-отечески взглянул на меня, а может, надумал склеить меня: он был в таком возрасте, когда и то и другое возможно, не исключено, что он и сам еще не решил. Но мне надо было задать ему этот вопрос, ведь иначе я не знала, как действовать.

– Мне нужен врач, – сказала я, – доктор. Э-хм… Женский доктор?

Он резко отпрянул, улыбка исчезла.

– Right… – проговорил он. – Врач нужен…

Ответил он не сразу, да я и не ожидала, потому что видела – я тут не первая такая, он уже немало нас повидал, иностранных девушек вроде меня, туристическая отрасль во многом на нас и держится, мы приезжаем в одиночку, нас не интересуют ни Биг-Бен, ни Ковент-Гарден, а все, что нам надо, – упаковка болеутоляющих, грелка и тихий номер с хорошей звукоизоляцией, чтобы спокойно выплакаться.

– Значит, тебе женский доктор нужен, – повторил наконец администратор.

Голос его звучал бесстрастно, но глаза он отводил.

Он нерешительно замер, словно не зная, как поступить. Значит, собирается отказать?

Но потом он написал что-то в блокноте, вырвал страничку и протянул мне. Я взяла листок. Почерк мужской, уверенный, с сильным наклоном влево. Имя и адрес.

Я подняла голову и пробормотала:

– Спасибо.

– Тебе бы замуж, – сказал он, – тогда не пришлось бы этого делать.

С ответом я не нашлась. Не могла же я сказать, что он не прав, что ничего мне не «пришлось» и что есть человек, согласный на мне жениться, если я сделаюсь такой, как он хочет, вот только он мне не нужен, да и ребенок его тоже, что мир не нуждается в этом ребенке, в еще одном ребенке, уж наш-то ребенок точно лишний, и, если бы администратор спросил почему, я бы сказала, что объяснять тут нечего, все и так очевидно, и объясняют пускай те, кто хочет детей, а не мы. Возможно, я некоторое время думала иначе, это Магнус пытался меня переубедить, но после Эйдесдалена я лучше, чем когда бы то ни было, понимала, что права.

Я лишь снова поблагодарила его, подняла рюкзак и попыталась закинуть за плечи. Далось мне это с трудом, однако администратор помогать мне не стал.

– Hope you’ll enjoy London[6], – бросил он и отвернулся.

Я вызвала лифт, подождала, но лифт не приходил.

Администратор уселся на свое место и, скорее всего, видел, что я стою и жду, и тем не менее не сделал и попытки объяснить, сказать, что лифт ходит медленно или, может, не работает, он лишь молча сидел за стойкой.

В конце концов, я поднялась по лестнице.

До пятого этажа я дошла вся в поту.

У врача мне пришлось ждать целый час, но, когда я вошла в кабинет, решилось все в два счета. Он позвонил в больницу и записал меня туда на следующий день. Всего ночь, думала я, одна ночь – и все закончится.

Тем вечером я бродила по улицам. Прошла мимо Английской национальной оперы, Национальной галереи, по Трафальгарской площади, но ничто не вызывало у меня интереса, я оставляла позади все эти колоссальные сооружения, напоминающие о былом величии англичан, их способности подчинять себе мир. Это всего лишь камень, думала я, весь город – один сплошной камень, красный кирпич. На меня накатывала тошнота – от этой обожженной глины, рукотворного материала, тщательно разрезанного на брусочки и превращенного в стены домов, со всех сторон, куда ни повернись.

Я добрела до Темзы, здесь воздух был более свежий и более влажный, я вдыхала его открытым ртом, словно хлебая, долго стояла на мосту и смотрела, как там, внизу, течет речная вода.

Потом под мостом прошел корабль, я обернулась и проводила его взглядом. Он нырнул под