Дальневосточные соседи - Всеволод Овчинников

С поэтическим образом сакуры связано и появление в Японии летчиков-камикадзе. Они должны были, как «божественный ветер» (что означает данное слово), направлять свои начиненные взрывчаткой самолеты на американские корабли. (В Токио знали о подвиге советского летчика Гастелло, который таранил своей горящей машиной колонну германских бензовозов.) За первую половину 1945 года так пожертвовали своими жизнями 1036 летчиков-камикадзе. По японским подсчетам, на их долю приходится 80 процентов потерь американского флота на заключительном этапе боевых действий.

Самурайский кодекс чести бусидо наложил свой отпечаток на грамматику жизни японцев, на их трактовку таких понятий, как долг и честь. Заповедь «лучше смерть, чем позор» глубоко укоренилась в их душе. Самоубийство было в чести у японцев и во времена «экономического чуда». Работая в Токио в шестидесятых годах, я не раз был свидетелем подобных примеров.

Отец знакомого японского журналиста – отставной адмирал, – был начальником пожарной охраны порта Йокогама. Когда там случился пожар, в одном из пакгаузов взорвались баки с краской. При этом погибли двое пожарных.

Рассказывая о случившемся, все телеканалы восхищались адмиралом, который героически руководил тушением пожара. Однако, вернувшись в свой кабинет, бывший моряк адмиральским кортиком сделал себе харакири. В предсмертном письме сыну он написал, что решил уйти из жизни, считая себя ответственным за гибель двух подчиненных.

Впрочем, нынче из жизни добровольно уходят не только руководители, облеченные властью и ответственностью. Все чаще становится самоубийцей «самурай с белым воротничком», оказавшийся без средств к существованию из-за затянувшегося экономического спада и системы пожизненного найма, которая практически не дает уволенному шанса на новое трудоустройство.

Заброшенные шахтные дворы. Бурьян на ржавых рельсах. Заколоченные строения. Рядом – неподвижные мужские фигуры на скамейках. И на всем – печать запустения и безысходности…

Как они оказались похожи – традиционные шахтерские районы юга Японии и севера Великобритании! Естественно, что у горняков сходен труд, сходен быт. Но до чего похожей оказалась их участь!

Оба островных государства живут прежде всего переработкой привозного сырья. Для каждого из них угледобыча была единственным направлением собственной добывающей промышленности.

После войны именно горняки поднимали японскую экономику из разрухи. А с 70-х годов шахтерские районы стали с горечью именовать «Страной заходящего солнца».

Практически все шахты были закрыты, семьи более миллиона горняков оказались без средств к существованию.

Официальные круги Токио лишь сокрушенно разводили руками. Дескать, уголь нынче уже не выдерживает конкуренции с нефтью. А раз жидкое топливо, даже привезенное издалека, обходится дешевле отечественного твердого, надо свертывать угледобычу и переводить предприятия на нефть.

В действительности же для массовых увольнений горняков были не столько экономические, сколько политические причины. Именно профсоюз шахтеров неизменно шел во главе ежегодных «весенних наступлений», славился своей сплоченностью и боевитостью. Словом, всегда был боевым авангардом рабочего движения.

Зачинщика самых серьезных социально-политических катаклизмов, когда общенациональные забастовки шахтеров вынуждали то или иное правительство уходить в отставку, подтолкнули власть к следующему решению: лучше переплатить за привозную нефть, устранив с политической арены авангард рабочего движения.

Вспоминаю 60-е годы, когда съехавшиеся в Токио горняки вели массовую голодовку перед зданием парламента.

Комментарии токийских газет и телекомпаний сводились тогда примерно к следующему: «Противясь энергетической революции, навязывая стране топливо вчерашнего дня, японские шахтеры поступают так же эгоистично и неразумно, как английские луддиты, которые в XVIII веке ломали станки, дабы помешать промышленной революции».

Эти рассуждения вспомнились потом, когда мне довелось увидеть Токио в разгар мирового энергетического кризиса. Уязвимость японской экономики вдруг проявила себя с грозной силой.

Страна восходящего солнца с тревогой ощутила, что жизнеспособность ее бурно разросшейся индустрии, словно от тонкой пуповины, зависит от географически отдаленной и политически нестабильной зоны Персидского залива.

При огромном потреблении нефти – около миллиона тонн в день – стало практически невозможно запасать ее впрок. Токийская печать обсуждала проекты чрезвычайных правительственных мер на случай внезапного прекращения подвоза. В числе их предлагалось, в частности, использовать воинские части для разработки заброшенных шахт, дабы снабжать отечественным углем хотя бы аварийные электростанции.

Так опьянение «энергетической революцией» обернулось горьким похмельем энергического кризиса.

Ощутить его последствия пришлось и Великобритании. Хотя, может быть, и не в столь острых формах.

Избавить отечественную энергетику от производства международных нефтяных концернов оказалось куда труднее, чем попасть в их кабалу. Жертвами однобокой ориентации на привозное жидкое топливо стали не только вымершие угольные бассейны, не только сотни тысяч уволенных британских горняков. От этого пострадала экономика страны в целом.

Вскоре после войны угольная промышленность Великобритании была национализирована. Перевод шахт в собственность государства горняки восприняли с воодушевлением, с чувством высокой ответственности и пониманием своего долга перед страной.

Правящие круги не скупились тогда на похвалы в адрес шахтеров. И немудрено: в самые трудные для Британии годы они внесли решающий вклад в послевоенное восстановление, помогли оживить экономику, уменьшить безработицу.

К середине 50-х годов британские шахтеры довели добычу угля до 220 миллионов тонн. Если бы угольной промышленности позволили нормально развиваться и дальше (для чего имелись и разведанные запасы, и квалифицированная рабочая сила), то энергетические потребности Великобритании по-прежнему могли бы в основном покрываться за счет отечественных ресурсов. И резкое вздорожание нефти в начале 70-х годов отнюдь не нанесло бы британской экономике столь болезненный удар.

Но нужно отметить и другое. Английский капитал сумел использовать к своей выгоде и национализацию, и патриотический порыв горняков в первые послевоенные годы. Бывшие владельцы шахт получили завышенную компенсацию и охотно переложили на государственный бюджет бремя неизбежных расходов на модернизацию угледобычи. Государство же обеспечило снабжение частных предприятий дешевым углем в самое трудное для них время.

Все это, однако, не помешало власть имущим приговорить английскую угольную промышленность к принудительному умерщвлению, как только против нее ополчились мировые концерны, начавшие освоение нефтяных месторождений в Северном море.