Больше чем просто дом - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

— Понятно, — сказал Вестгейт и повернулся к Эдит. — Значит, Кристофер все-таки слышал звонок, но когда он увидел на полу мой фрак с диадемой, то не устоял перед соблазном.

— Моя сразу чувствуй плохой беда, — сказал Пан-и-Трун. — А сегодня моя езжай Лапландия.

— Но перед отъездом, пожалуйста, еще раз исполни ту замечательную песню «Поскорее сдохни» — специально для мистера Хамфри Диринга, — попросил Вестгейт.

Однако Пан-и-Трун, достойный потомок многих поколений вождей, был не из тех, кого можно втянуть в глупый розыгрыш.

— Это важный песня в мой земля. Это петь, только когда плохой беда близко.

Чикагские приключения Пан-и-Труна стали одной из легенд его родного племени, хотя эскимосская версия несколько отличается от американской — в последней, например, особняк семейства Кэри не отрывался от материка, подобно айсбергу, чтобы отправиться в дрейф по озеру Мичиган с Вестгейтом и Эдит, сидящими на его крыше. А поскольку Пан-и-Трун является образцовым джентльменом, его супруга так никогда и не узнает о том, что частичка его сердца навечно осталась во владении той принцессы сказочных факторий далекого юга.

Это была стандартная, пропитанная фальшью записочка, начинавшаяся словами: «Я хочу, чтобы ты узнал первым». Для Майкла она стала двойным потрясением, ибо оповещала одновременно и о помолвке, и о предстоящем бракосочетании; хуже того, состояться последнее должно было не в Нью-Йорке, на приличествующем случаю удалении, но здесь, в Париже, прямо у него под носом, — впрочем, это выражение лишь с некоторой натяжкой можно было применить к протестантской епископальной церкви Святой Троицы, находившейся на авеню Георга Пятого. До означенной даты — в начале июня — оставалось две недели.

В первый момент Майкла обдало страхом, желудок скрутило. Когда в то утро он уходил из гостиницы, горничная, влюбленная в его красивый, четко очерченный профиль и галантную жизнерадостность, учуяла обуявшее его тягостное отчуждение. Он, как во сне, дошел до банка, купил в магазине Смита на рю де Риволи детектив, некоторое время потаращился на выцветшую панораму полей сражений в витрине бюро путешествий и рявкнул на назойливого торговца-грека, который таскался за ним, демонстрируя из-под полы пачку вполне безобидных открыток, которые владелец почему-то считал сугубо неприличными.

Страх, однако, так и остался внутри, и довольно скоро Майкл распознал его суть: он боялся, что никогда уже не будет счастлив. С Кэролайн Денди он познакомился, когда ей было семнадцать лет, весь первый ее нью-йоркский сезон безраздельно владел ее сердцем, а затем утратил ее — медленно, трагически, бессмысленно, поскольку у него не было денег и он не умел их зарабатывать; поскольку, все еще любя его, Кэролайн разуверилась и стала усматривать в нем нечто жалкое, тщетное, обтерханное, находящееся вовне могучего и искристого потока жизни, к которому ее неизменно тянуло.

Поскольку любовь ее была его единственной подпоркой, он, в своей слабости, на нее и опирался; подпорка сломалась, но он продолжал цепляться за нее, когда его унесло в море и выбросило на берег Франции, — он все еще сжимал в руках обломки. Он таскал их с собой в форме фотографий, связок писем и пристрастия к слащавой популярной песенке «Среди моих воспоминаний». Других девушек он чурался, как будто Кэролайн могла об этом узнать и ответить ему тем же постоянством. Записка возвещала о том, что он утратил ее навеки.

Было дивное утро. Перед магазинами на рю де Кастильоне стояли, глядя в небо, продавцы и покупатели, ибо «Граф Цеппелин»,[52]сияющий и великолепный, символ спасения и разрушения — спасения через разрушение, если угодно, — плыл в парижском небе. Майкл услышал, как какая-то женщина сказала по-французски: для меня не будет особым сюрпризом, если оттуда вдруг начнут бросать бомбы. А потом он услышал другой голос, полный хрипловатого смеха, и пустота у него в желудке превратилась в ледяной ком. Резко развернувшись, он оказался лицом к лицу с Кэролайн Денди и ее женихом.

— Да это ты, Майкл! А мы все гадали, куда ты подевался. Я спрашивала в «Гаранти-траст», в «Моргане и компании», потом еще послала запрос в городской…

Почему бы им не дать задний ход? Вот так просто дать задний ход и двинуть спиной вперед по рю де Кастильоне, через рю де Риволи, через Тюильри? Пусть так и движутся задом в полную прыть, пока не развоплотятся, не растают за рекой.

— Это Гамильтон Резерфорд, мой жених.

— Мы уже встречались.

— У Пэт, да?

— Прошлой весной, в баре «Ритца».

— Ну, Майкл, и где ты обретаешься?

— Да в здешних краях.

Какая мука. Перед глазами мелькнули разрозненные воспоминания о Гамильтоне Резерфорде — быстрая череда образов и фраз. Вспомнились чьи-то слова: в 1920 году он купил место на бирже за сто двадцать пять взятых взаймы тысяч долларов, а перед самым обвалом рынка продал его за полмиллиона. Он был не так хорош собой, как Майкл, однако привлекательно-жизнерадостен, уверен в себе, властен, а ростом выше Кэролайн именно настолько, насколько нужно, — Майкл же был маловат, чтобы быть ей идеальным партнером в танце.

— Нет, я был бы очень рад, если бы ты заглянул ко мне на холостяцкий ужин, — говорил Резерфорд. — Я снял бар в «Ритце» с девяти вечера и до ночи. А сразу после венчания будет прием и завтрак в отеле «Георг Пятый».

— А еще, Майкл, Джордж Пэкмен послезавтра устраивает прием в «Ше Виктор», и ты уж обязательно приходи. И еще — в пятницу на чай к Джебби Уэст; она бы тебя непременно пригласила, если бы знала, где искать. Ты в каком отеле остановился — чтобы мы могли прислать тебе приглашение? Да, а устроить свадьбу здесь мы решили потому, что мама разболелась, она тут в лечебнице, да и весь наш клан в Париже. И мама Гамильтона тоже здесь…

Весь клан. Они всегда его ненавидели, все, за исключением ее матери; они противились его ухаживаниям. Какой же крошечной пешкой был он в этой большой игре семейств и состояний! Лоб под шляпой взмок от унизительности того факта, что, хотя Майкл так несказанно несчастлив, его удостоили лишь нескольких жалких приглашений. Он лихорадочно забормотал, что, мол, собрался уехать.

И тут это произошло: Кэролайн заглянула ему в самую душу, и Майкл понял, что именно она увидела. Она смогла преодолеть завесу его глубокой обиды, и внутри у нее что-то дрогнуло, а потом умерло в линии губ и в глазах. Он тронул ее душу. Все незабвенные порывы первой любви всколыхнулись снова; сердца их неведомым образом соприкоснулись, преодолев два фута парижского солнечного света. Она порывисто схватилась за руку жениха, будто иначе не удержалась бы на ногах.