Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Я твой самый покорный слуга!

Бен-Гур повернулся было, чтобы исполнить ее просьбу, и оказался лицом к лицу с Мессалой. Их взгляды скрестились – дерзкий Бен-Гура и играющий весельем Мессалы.

– О чужестранка, столь же прекрасная, сколь и жестокая! – воскликнул Мессала, помахав ей рукой. – Если Аполлон не возьмет тебя в свою свиту, мы еще встретимся. Не зная твоей родины, я не знаю, какого бога молить о нашей встрече. Поэтому я доверю свою судьбу всем здешним богам!

Просив беглый взгляд назад, он увидел, что Миртил привел в порядок четверку лошадей, и направился к колеснице. Женщина проводила его взглядом, который отнюдь не выражал неудовольствия. Приняв от Бен-Гура чашу с водой, она почтительно подала ее отцу, потом поднесла к своим губам, а затем вернула Бен-Гуру. Движения женщины были на редкость изящны и грациозны.

– Мы просим тебя – возьми эту чашу на память о нас. Она полна наших молитв – о тебе!

Верблюд поднялся на ноги и уже готов был двигаться дальше, когда старик неожиданно произнес:

– Подойди сюда поближе.

Бен-Гур почтительно склонился перед ним.

– Ты сегодня спас чужеземцев. Существует только один Бог. Его святым именем я и благодарю тебя. Меня зовут Балтазар, египтянин. В великом Пальмовом саду, что за селением Дафны, в тени пальм раскинул свой шатер шейх Илдерим Щедрый, чьими гостями мы являемся. Ты найдешь нас там. Ты будешь принят там с почетом и сможешь оценить нашу благодарность.

Бен-Гур несколько секунд стоял, словно завороженный звучным голосом старика и его изысканными манерами. Придя в себя, он проводил взглядом уплывавших на верблюде чужестранцев, отметив краем глаза Мессалу, уезжающего таким же, каким он сюда приехал, – довольным собой, равнодушным к происходящему и с насмешливой улыбкой на лице.

Как правило, нет лучше способа заслужить неприязнь людей, чем вести себя хорошо в то время, когда они ведут себя плохо. Маллух, однако, оказался счастливым исключением из правил. Происшествие, свидетелем которого он оказался, высоко подняло Бен-Гура в его глазах, поскольку он не мог отрицать его отвагу и ловкость. Если бы Маллуху удалось еще узнать кое-что из прошлого молодого человека, то дневная добыча могла бы стать весьма значительной для Симонидиса.

С этой точки зрения из всего, что он сейчас узнал, два факта были самыми значимыми – предмет его изучения был евреем и сыном знатного римлянина. Еще одно заключение, которое могло оказаться важным, только-только начало складываться в проницательном уме эмиссара: между Мессалой и сыном дуумвира существовала некоего рода связь. Но что это была за связь, и каким образом превратить предположение в уверенность? Пока Маллух ломал над этим голову, Бен-Гур сам пришел ему на помощь. Взяв своего спутника под руку, он вытащил его из толпы, которая уже перенесла свой интерес снова на старого жреца и знаменитый источник.

– Добрый Маллух, – остановившись, спросил он своего нового знакомого, – скажи, может ли человек забыть свою мать?

Вопрос был задан резко, едва ли не грубо и относился к тем, которые приводят спрашиваемого человека в замешательство. Маллух взглянул на Бен-Гура, ожидая хоть некоторой расшифровки вопроса, но увидел только два ярких пятна румянца, горящие на щеках молодого человека, а в его глазах – с трудом скрываемые слезы. Поэтому на заданный вопрос он ответил почти механически:

– Нет! – А затем с пылом страсти добавил: – Никогда!

Затем, несколько мгновений спустя, начиная приходить в себя:

– Если он израильтянин – никогда!

Наконец, окончательно придя в себя, сказал:

– Первое, что я выучил в синагоге, была Шема[59], а потом – речения сына Сирахова: «Делом и словом почитай отца твоего и мать, чтобы пришло на тебя благословение от них»[60].

Пятна румянца на щеках Бен-Гура заполыхали еще ярче.

– Эти слова возвращают меня снова в мое детство; а еще, Маллух, они доказывают, что ты истинный еврей. Думаю, что могу верить тебе.

Бен-Гур выпустил из пальцев руку Маллуха, за которую держался, запахнул на груди складки своего одеяния и прижал их к груди, словно для того, чтобы утишить боль.

– Мой отец, – сказал он, – носил доброе имя и почитался многими в Иерусалиме, где он жил. Моя мать до самой своей смерти пребывала в расцвете женственности; нечего и говорить, что она была добра и прекрасна; законом ее был закон добра, она молилась за всех встречных и улыбкой приветствовала каждый новый день. У меня еще была младшая сестра, мы жили вместе и были так счастливы, что я по крайней мере никогда не видел причин усомниться в речении старого рабби, говорившего: «Господь не может быть повсюду, поэтому он создал матерей». Однажды произошел несчастный случай со знатным римлянином, как раз тогда, когда он ехал мимо нашего дома во главе когорты солдат. Легионеры взломали ворота нашего дома, ворвались и схватили нас. С тех пор я больше не видел ни сестры, ни матери. Я даже не могу сказать, живы они или мертвы. Ничего не знаю о том, что сталось с ними. Но, Маллух, тот человек в колеснице присутствовал при этом. Он отдал нас в руки наших палачей; он слышал, как наша мать молила за своих детей, и только смеялся, когда ее оттаскивали от нас. Не знаю, что глубже врезалось мне в память – любовь или ненависть. Сегодня я узнал его еще издалека – и, Маллух… – Бен-Гур схватил слушавшего его человека за руку. – Он, Маллух, знает тайну, за которую я готов заплатить жизнью: только он может сказать мне, жива ли моя мать и где она сейчас. Если она – нет, они, – поскольку такие страдания сделали их единым существом, – если же они мертвы, он может рассказать мне, где они умерли и от чего и где их кости ждут, чтобы я их похоронил.

– А если он этого не сделает?

– Да, не сделает.

– Но почему?

– Я еврей, а он римлянин.

– Но у римлян тоже есть языки, а евреи, хоть и всеми презираемы, мастера на всякие хитрости.

– Обвести вокруг пальца такого, как он? Не выйдет; да и, кроме того, это только часть проблемы. Все имущество моего отца было конфисковано.

Маллух медленно кивнул головой скорее в знак того, что он понимает данный довод. Затем он снова спросил:

– Но он тебя не узнал?

– Он не сможет меня узнать. Я получил пожизненный приговор, и меня уже давным-давно считают мертвым.

– Удивительно только, что ты не набросился на него.

– Тогда бы он навечно потерял для меня всякую ценность. Мне пришлось бы убить его, а смерть, как ты знаешь, хранит тайны лучше ненавистного, но живого римлянина.