Время колоть лёд - Катерина Гордеева

И вот мы встречаемся. Как-то “сцепляемся” в первые же мгновения знакомства – а мы видимся в первый раз! – и разговариваем не час, как предполагалось, а четыре. И говорим очень откровенно, обо всем, совсем забыв, что идет запись. Заходит разговор о телевидении, и я рассказываю, как была потрясена словами гендиректора Первого канала Константина Эрнста, который в каком-то интервью заявил: “Чего вы хотите от меня? Я нормальный человек, я обычный человек, не надо на меня вешать эту ответственность за нацию”. Не понимаю, сказала я Норштейну, как можно не вешать ответственность за нацию на человека, руководящего каналом, который смотрит семьдесят процентов населения. А Норштейн ответил, что уверен: Эрнст лукавит. “Он все прекрасно осознает. Он, наверное, в свое время книги читал, а сейчас, похоже, перестал, потому что если бы читал, то по-другому строил бы работу канала. Они же перевернули зрительское сознание: всё самое лучшее, всё, что сто́ит смотреть, идет в два часа ночи”, – сказал Норштейн. И нашу беседу опубликовали. Без нашего ведома. Журналистка, которая нас записывала, обманула и перед публикацией не дала нам с ней ознакомиться. Разразился страшный скандал. Норштейн перестал со мной разговаривать. Эрнст сказал Галине Борисовне Волчек, что ее артисты, то есть я, неблагодарные и не следят за своими словами.

С Юрием Борисовичем мы быстро помирились. Надо сказать, эта история нас как раз сдружила. Мы стали встречаться, ходили вместе в Третьяковку, он же потрясающий рассказчик, невероятный экскурсовод. А вот Эрнст долгое время был на меня обижен. И когда мы собрались делать концерт для денег, для народа, сразу стало очевидно, что идти надо на “Россию”. Ну кто пойдет? Пошла я.

Прихожу к Добродееву, который тут же переключает меня на продюсера канала Антона Златопольского, а тот вызывает к себе в кабинет человека по имени Геннадий Гохштейн, это главный развлекательный продюсер канала. Он спрашивает в лоб: “Чего вы хотите? Денег собрать или друзей показать?” Я честно отвечаю: “Денег собрать. Они нам очень нужны”. Тогда он продолжает: “Мы покажем ваш концерт, но вы должны выполнить два условия: во-первых, это должна быть удобная для съемок площадка, например, Дом музыки. А во-вторых, вы должны собрать действительно народный концерт. Чтобы людям было интересно смотреть. А не вот этих ваших друзей, которые обычно выступают на ваших мероприятиях. Список мы пришлем”. Я киваю.

Затем два или, может быть, три дня провожу на Неглинной, в приемной какого-то высокопоставленного чиновника Министерства культуры, который должен дать разрешение на проведение в Доме музыки бесплатного мероприятия в благотворительных целях. От Спивакова я уже согласие получила, но этого недостаточно, требуется официальное разрешение. В приемной – огромное окно. Я смотрю в него, стараясь перестать злиться. За окном падает снег, машины стоят на Неглинной в длинной замершей пробке. А я замерла здесь, в этой приемной, в ожидании, когда у чиновника появится “минутка”. А у меня дома брошены дети, брошены все дела, пока я сижу здесь и неизвестно чего жду.

Так или иначе, через несколько дней я дожидаюсь этого разрешения.

Параллельно я получаю от телеканала “Россия” суперпрофессиональную команду телевизионщиков, которые будут делать наш концерт, ее-то и возглавляет Геннадий Гохштейн. Но самое важное, что я получаю, – список артистов, которые, по мнению телеканала, должны в концерте участвовать. И едва я открываю рот, чтобы высказать свои сомнения по поводу участников, Гохштейн тычет мне в лицо какими-то данными соцопросов и рейтингами.

Скажем, я предлагаю: “А можно у нас выступит Шевчук?” А он: “Посмотрите цифры, большинство населения страны даже не знает, кто это!” Я: “А вот Гребенщиков?” Он: “А вы послушайте, что думают о Гребенщикове в городе Новосибирске, например, городе-миллионнике, где даже есть университет!” И размахивает бумажками, где написано, что Борис Гребенщиков – чокнутый на буддизме сумасшедший старик с бородкой, смотреть которого будет ноль с чем-то там процентов, а Земфира – аморальная. И вот так одного за другим всех наших любимых прекрасных друзей этот человек разносит в пух и прах. И уже в каком-то отчаянии я тихо спрашиваю: “А… а Алла Пугачёва?” “Да Алла Пугачёва вообще не в числе первых! – отвечает Гохштейн. – Первый человек в нашем списке это…” Дальше он произносит имя и фамилию, которые я тут же забываю. Правда, потом вспомнила.

ГОРДЕЕВА: И кто же это?!

ХАМАТОВА: Надежда Кадышева.

ГОРДЕЕВА: Вот это да!

ХАМАТОВА: Да. Мне до того момента казалось, что обогнать по популярности Пугачёву не может в принципе никто и никогда. Но еще страшнее мне стало оттого, что я никогда даже не слышала фамилии обогнавшего! Однако Гохштейн не останавливался и меня не жалел. Дальше понеслось: у него был огромный список артистов, ни одного из которых я не знала, но мне, видимо, предстояло со всеми познакомиться, созвониться и договориться об участии в концерте. Кажется, уже тогда в списке были Лепс и Михайлов.

Вероятно, лицо мое перекосилось настолько, что Гохштейн смилостивился: “Ладно, мы поможем вам собрать артистов, которых вы не знаете, и небольшое количество ваших друзей смогут все-таки выступить, чтоб разбавить концерт”.

Я вышла из его кабинета в полном ощущении перевернутого-передернутого мира. Мне кажется, наше согласие на условия, которые поставила “Россия”, стало самым первым и самым большим шагом на пути к коллаборационизму, в котором потом нас постоянно будут упрекать. И это действительно сильно затронуло мою душу, совесть, сердце.

ГОРДЕЕВА: Мы собрались тогда на заседание фонда. И общая мысль была такой, что мы не просто предаем наших друзей, не приглашая их на этот концерт, мы предаем себя.

ХАМАТОВА: У меня прямо перед глазами стоит картинка: Валера Панюшкин под красным фонарем ЦДЛ, где мы собрались тем вечером. Он кричит, пытаясь мне доказать, что мы “теряем лицо”. А я молчу, хлопаю глазами и не спорю.

ГОРДЕЕВА: В этот момент Гриша Мазманянц произносит легендарную фразу: “Если мы сейчас не потеряем лицо, то скоро наступит жопа”. А я напоминаю Панюшкину им же придуманную фразу: “Бабло побеждает зло”. Слушай, я, наверное, меньше всех чувствовала болезненность этого компромисса. Я же работала на телевидении и понимала, что если нам нужен рейтинг (а в нашем случае рейтинг – это деньги для фонда), значит, надо поступать так, как велит тебе этот Гохштейн, и черт с ним. Мы выносим вопрос на голосование и сами себя уговариваем, что ради фонда мы должны пойти на это, как говорит Панюшкин, “водяное перемирие” и сделать концерт по всем правилам телеканала “Россия”. Но мы решаем, что сами придумаем сценарий, и это будет… сказка.

ХАМАТОВА: Да. Сказка по жанру, но не по сути. История про ребенка, который в чужом городе попадает в больницу, совсем один, опираясь только на свою испуганную маму, а выходит оттуда, победив болезнь, окруженный друзьями и заботой десятков тысяч неравнодушных людей, имен которых он даже никогда не узнает.

Ты придумываешь, что главным героем сказки будет Серёжа Сергеев. А Дина подбирает чудесный образ – круги на воде… Человек, заболев, как камень падает в воду, вокруг него образуются круги – это помощь людей, которые один за другим оказываются рядом. Это родители, врачи, волонтеры, фонд, доноры крови, благотворители. Мы хотели объяснить, как всё оказывается взаимосвязано в судьбе заболевшего ребенка, кто в этом участвует и на что мы тратим деньги, которые собираем.