Грушевый чертенок - Владислав Николаевич Леонов

вместе с ним немного и Ивана Петрова.

Сашка с Алешкой со своими шубками стояли теперь перед ним, глядели требовательно. Хозяин принялся одевать их, но дело не ладилось.

— Вот безрукий! — проворчала она и начала ловко управляться со всеми этими шубками, платками, валенками и шапками.

Сашка с Алешкой волчком крутились под огневыми руками матери, попискивая, как котята. В момент снарядив их, Вика сунула каждому по куску хлеба с маслом и выпихнула на свежий воздух. Покончив с этим делом, пояснила Павлуне:

— Я все могу, ты не думай! Только хочу моего дурня к делу приучить!

Павлуня про себя поздравил Модеста и с «дурнем».

Он хотел спросить, думает ли Вика одеваться в дорогу, но постеснялся. А гостья, по всему видно, никуда ни ехать, ни идти не торопилась. Скрестив на груди белые руки, она опять замерла у окна, простоволосая, неумытая. Павлуня слышал, как она еще раз пробормотала:

— Двенадцатое, говоришь? Ладно, подождем…

Хозяин принес картошку, вымыл ее, уселся чистить.

— Господи, чистильщик!

Она с досадой выхватила у парня нож, но сделала это так сердито, что порезалась.

— Мамочка! — красавица сунула палец в рот.

Павлуня засуетился: разыскал у матери аптечку, высыпал содержимое на стол. Содержимого было немного: пузырек йода да горчичники. Марья Ивановна сроду не болела, а если случалось ей простыть, то лечилась чаем с медом либо горячими щами. «Хорошо вспотеешь — хворь одолеешь!» — говаривала она, потея над тарелкой.

Не найдя бинта, Павлуня отыскал шелковый носовой платочек и принес его заправщице, страдальчески изломав брови.

— Крови боюсь, — на миг присмирела она и снова: — Масла давай! Так! Сковородку! Да нос к огню не суй — обваришь!

Павлуня неслышно отошел в сторону. Печально смотрел он на золотоволоску: «Хорошо, когда она молчит».

Скоро картошка была готова. Вика поставила ее на стол и велела хозяину позвать «голодающих».

Двор был истоптан, посреди него валялась бочка, но сами близнецы пропали. Вдруг раздались глухие удары, и тут же послышался раздраженный голос боровка.

Павлуня поспешил на шум. Сашка с Алешкой за сараем тешились тем, что лупили по стене лопатой, и веселились, когда боровок протестовал.

— Домой зовут, есть, — сказал Павлуня, отбирая у близнецов лопату.

Они понеслись с визгом. А хозяин, проходя мимо сада, увидел на коре старой яблони такие глубокие раны, что сердце его сжалось. Он понял, что Сашка с Алешкой били по стволу той же лопатой, и убрал, проклятую, подальше в сарай. Потом потрогал рукой дерево, покачивая головой и не торопясь в дом, куда веселыми медвежатами убежали близнецы. Подышав волей, побрел к себе.

Вика уже сидела за чаем. Сашка с Алешкой, расправившись с картошкой, грызли яблоки и пихали друг друга под столом ногами. По всему было видно, что это здоровые, резвые дети, с хорошим аппетитом. Глядя на них, Павлуня еще раз от всего сердца посочувствовал и толстому Модесту и тощему Ивану.

— А ты чего же? — равнодушно спросила Вика, отодвигая чашку и отдуваясь. — Чай вон остался.

Павлуня засмущался:

— Ничего, я потом, после…

Не мог же он позволить себе жевать при даме!

— Ну, как знаешь.

Сытая Вика заняла свой пост у окна, голодный Павлуня вышел во двор. Он отыскал молоток, гвозди и, приставив лестницу, полез на крышу сарая. Здесь, высоко над миром, было тихо и морозно. Плыли облака. Сашка с Алешкой сидели в доме.

Павлуня стал деловито тюкать молотком по крыше. Занятый работой, он не заметил, как на улице появился Модест. Супруг шествовал по самой середке совхоза, а за ним следили десятки глаз.

Только услышав визг младших Петровых, Павлуня посмотрел вниз. Там Сашка с Алешкой валялись в сугробе, болтая ногами. А на крыльце такой королевой стояла Вика, что хозяин от восторга едва не загремел с крыши. Она была в шубке и шапочке, причесанная, умытая, с блестевшими глазами.

— Ого, — промолвил парень, упуская молоток. Он с грохотом проехался по железу.

Красавица подняла глаза.

— A-а, вон он где! Ребята, лупи его!

— Лупи! — закричали близнецы. Урча от удовольствия, они стали хватать снежные комья да ледышки и бросать их в Павлуню.

Сама Вика тоже пустила в него снежком. При этом она так громко хохотала и так лукаво поглядывала, что парень, прикрываясь рукавицей, покраснел.

Модест, не взглянув, не повернув кудлатой головы, чинно проследовал мимо. Вика оборвала смех. Сощурясь, глядела вслед супругу.

— Крикнуть? — сочувственно спросил сверху Павлуня.

— Балда!

Она ушла в дом, сердито скрипя снегом.

Хозяин спустился с крыши. У калитки стоял Женька.

— Живой?

— Живой пока, — вздохнул Павлуня. — А вон Модест пошел…

Женька увидел непокрытую голову и без лишних слов кинулся за Модестом. Павлуня, помедлив, побрел следом.

Когда он подоспел, Женька и Модест стояли друг против друга, сунув руки в карманы и набычившись.

— Когда своих заберешь? — требовательно спрашивал Женька.

А Модест, тряхнув баками, твердо отвечал:

— Никогда!

— Во как! А куда ж Пашка их денет?

— А куда хочет! Хватит! Замучила! Я ведь тоже. Человек!

Услыхав знакомую, крупно рубленую речь, Павлуня внимательно посмотрел на супруга. Тот осунулся, почернел, бакенбарды его измочалились.

— Ничего, — сказал Алексеич Модесту. — Все как-нибудь… Бывает всякое…

Модест пошел прочь.

Женька хотел что-то крикнуть вслед ему и открыл уже рот, но Павлуня увидел соседку Груню, как на крыльях летевшую к ним.

— Не надо! Пойдем! — сказал он Женьке быстро, как только мог. И зашагал первый, не оборачиваясь.

Женька, возмущенно бормоча что-то, припустился за ним. Горячо стал он убеждать товарища «выгнать эту выдру обратно к Моде», а Павлуня молчал, смотрел под ноги и размышлял длинно: «Выгнать… Как это? Кошку не выгонишь, собаку жалко, а тут — человек…»

— Нет! — сказал он с твердостью. — Я ее не обижу.

Вытаращив глаза, Женька врастяжку простонал:

— Ой, мама! Держите меня! Он в нее влопался!

Павлуня пожал плечами.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Поздно вечером Павлуня отправился в поход. Он прошагал мимо клуба и музыкальной школы, миновал последние дома, ступил на поле. Пробороздив его прямиком, вошел в совхозную теплицу.

На поле лежал снег, свистел над ним ветер, а в теплице было тихо, по-весеннему пахло распаренной землей и травой.

Тень ворохнулась в углу.

— Кто?

— Я, — ответил Павлуня. — Мне бы, дядя Силантий, гвоздичек. Парочку.

— А троечку тебе не надобно? — Сторож, вытягивая шею, приблизился шагов на пять. — Это ты, Пашка? — признал он. — Зачем тебе и вдруг цветы?

— Нужно, — сказал парень, оглядывая теплицу. — Мне бы белую и красную.

— Иди завтра в бухгалтерию, выписывай счет, плати деньги, как все люди… — начал было сторож скрипуче.

Но Павлуня с укором