Невидимый - Дэвид Левитан

Теперь я решил рискнуть. Потому что я знаю точно: я могу чувствовать солнце. Я знаю, что такое купаться в нем, подставлять ему лицо и чувствовать, как сияние легко оседает на коже.

Элизабет раскладывает одеяло, и я сажусь рядом с ней. Для любого, кто посмотрит со стороны, это будет выглядеть так, словно она ждет своего парня. Ни у кого это не вызовет вопросов.

– Ты когда-нибудь бывал на фестивале «Шекспир в парке»[14]? – спрашивает меня Элизабет.

– Нет, – бормочу я, качая головой. Я все еще не привык к тому, что мне не нужно громко говорить «нет», когда я качаю головой, – по крайней мере, с Элизабет.

– Мы должны сходить на него до конца лета. Я встану на рассвете и достану два билета. Пусть это выглядит так, словно ты должен был прийти, но кинул меня.

– Ты можешь отдать это место Лори. Я могу проникнуть следом за тобой и встать в проходе.

– Нет, – улыбается мне Элизабет. – Я хочу пойти с тобой. Я хочу, чтобы ты сидел рядом со мной.

– Не буду с этим спорить. Но лучше не говорить Лори.

– Если он хочет пойти, пусть тоже встанет пораньше.

– Какой шанс, что это случится? – спрашиваю я.

– Такой же, как то, что твой дед угостит нас ужином после спектакля.

Вот оно. Она его упомянула. Я жду продолжения: похоже, что это переход к другому разговору. Но я жду на пару минут дольше, чем следует. К тому моменту, когда я понимаю, что зашел в тупик, уже слишком поздно прокладывать дорогу.

– Однажды я играла Виолу в «Двенадцатой ночи», – вспоминает Элизабет. – У нас была серьезная нехватка мальчиков, интересующихся драмой, поэтому Себастьяна играл корейский мальчик. Все были крайне удивлены, когда в конце выяснилось, что мы близнецы.

– А почему Лори не играл твоего брата?

– Ха! Когда Лори пошел в десятый класс, между ним и нашей преподавательницей по драме начались знаменитые бои по поводу школьного мюзикла. Она хотела поставить «Энни получает ваше оружие», а Лори хотел, чтобы поставили мюзикл о мальчике со странностями. Она сказала – «Энни должна быть первой», он ответил – «заглохни, стерва», после чего ему запретили участвовать в каких бы то ни было постановках. Единственная роль, которую учительница могла бы ему предоставить в «Двенадцатой ночи», – была роль шторма, из-за которого весь хаос и начался.

Закрыв глаза, Элизабет откидывается назад.

– Такое ощущение, что мы в другом времени, в другой стране. Кажется, чтобы освободиться, по требуется вечность, и вот наконец этот момент на стал, и ты здесь. Свободный.

Она отворачивается и подставляет лицо солнцу. Я так и остаюсь сидеть, глядя на всех этих людей, окружающих нас, участвующих в своих собственных историях. По мере того как Элизабет погружается в сон, я пытаюсь разглядеть строчки и параграфы того, что происходит вокруг. Я теряю себя в других, потому что никогда не могу потерять себя в себе самом.

– Это славно, – бормочет Элизабет.

– Да, действительно, – соглашаюсь я.

Элизабет спит. Посредине парка, в середине дня она спит. Как ребенок, погруженный в дневной сон. Она успокаивает себя. Отдыхает.

Только когда проходит час и наступает время идти к Милли, у меня хватает духу разбудить ее.

– Ого, и сколько же я спала? – спрашивает Элизабет, пока я помогаю ей прийти в себя.

Я говорю ей.

– Извини, – отвечает она. – Наверное, мне это действительно было нужно.

Она потягивается и оглядывается на людей, окружающих нас. Интересно, видит ли она то, что вижу я? Или у нее есть какой-то дополнительный слой восприятия. Под какими заклятиями могут быть все эти люди? Какие проклятия их уничтожат?

Если она и видит что-то в этом роде, то не подает виду. Она стоит так, как стояла бы любая другая девушка на ее месте, собирает свои вещи так, как собирала бы их любая другая. По выражению ее лица невозможно сказать, видела ли она какие-нибудь заклинания или проклятия.

– Наверное, я задержусь здесь немного дольше, – говорю я Элизабет. Мне ведь особо не нужно никуда идти.

– Классно, – говорит она. – Я бы оставила тебе одеяло, но, сам понимаешь, ты невидим.

– Спасибо, что напомнила. Я ведь почти забыл.

Улыбка на лице Элизабет все еще немного сонная, несмотря на то что солнце светит очень ярко.

– Целую тебя на прощание, – говорит она в микрофон телефона.

– Я рад получить твой прощальный поцелуй, – говорю я ей.

Это самое большее, что мы можем позволить себе на публике. Жители Нью-Йорка еще могут простить человеку разговоры с воздухом, но начинают по-настоящему беспокоиться, когда кто-то начинает этот воздух целовать.

Я смотрю, как Элизабет уходит. В то же время я понимаю, что нам удалось отложить одиночество почти на час.

Но я понимаю это только потому, что чувствую его возвращение.

Я сижу на траве, но по-настоящему не чувствую травы. Я сижу в парке, но парк не признает того, что я здесь. Дети играют вокруг меня. Влюбленные даже не представляют себе, что я настолько близко. Облако скользит, ненадолго закрывая солнце, но даже не подозревает, что я чувствую тень, которую оно оставляет.

Я часто это делал, особенно летом.

Сейчас все воспринимается по-другому.

Появляется Айван, мой любимый эксперт по выгулу собак. Сейчас при нем ни поводка, ни собаки. Зато рядом с ним – няня Карен. На сегодня она свободна от детей. И вот Айван и Карен гуляют вдвоем – как любая другая молодая пара, только я не могу забыть о том, что знаю о них, поэтому все равно представляю себе рядом с ними собак и детей.

Меня бьет дрожь, хотя солнце вернулось. Женщина, сидящая в одиночестве на одеяле рядом со мной, внезапно начинает расчесывать лицо. Я замечаю это уголком глаза. Вежливость требует, чтобы я смотрел в другую сторону, но что-то, происходящее с этой женщиной, заставляет меня пристальнее всмотреться в нее. Если раньше она расчесывала лицо, то теперь царапает его. Она вонзает в лицо ногти, начинает струиться кровь. Я хочу, чтобы кто-то это заметил. Я невидим. Я не могу помочь.

Я слышу вопль. Видимо, кто-то заметил, что делает эта женщина. Но крик слышится с другой стороны. Я поворачиваюсь и замечаю, что какой-то мужчина поджег свое одеяло. «Мне так холодно!» – кричит он, пока жена хватает ребенка с подожженного одеяла. Она продолжает кричать.

Люди начинают смотреть в эту сторону. Пытаются понять, что происходит.

Подбегает мужчина, который хочет помочь. Он похож на полицейского или пожарного, у которого сегодня выходной. Он топчет одеяло ногами… хотя отец семейства снова хватает спички и теперь уже пытается поджечь собственную одежду. Полицейский хочет крикнуть, чтобы тот остановился, но у него изо рта не вырывается ни единого слова. Он потрясен этим. Он снова пробует закричать, но ничего не выходит. Женщина пытается отобрать спички у мужа. У женщины с другой стороны от меня по лицу струится кровь, и ее пальцы вот-вот доберутся до глаз. Люди устремляются в разные стороны. Они бегут прочь, заметив огонь. Но одна девушка – едва ли она старше меня – тоже пытается бежать, но не может пошевелить ногами. Я вижу, как она старается. Однако ее ноги не работают. Она утратила над ними контроль.