Долгая дорога - Валерий Юабов

Вероятно, телефонистки становились мадоннами для многих десятков тысяч людей, в том числе и для меня. Телефонистка-мадонна и откажет тебе по-другому: «линия занята… Не отходите, попробую еще раз». И соединит достаточно быстро. И сумеет совершить главное чудо: слышно так, будто собеседник в соседней комнате.

Вот такое чудо произошло и на этот раз. Называю номер и слышу не комариный писк в далеком космосе, а сильные, звучные гудки. Переведя дыхание, поднимаю большой палец. Отец вскакивает, мама хватается руками за щеки… А в трубке уже раздается протяжное «А-а-л-ё-ё»… Бабушка Лиза! Её голос. Её, и все же другой: он стал тише, мягче, исчезли повелительные нотки…

– Бабушка, здравствуйте!

– ВалерИК?!!

О-о, это уже прежняя бабушка! Сколько энергии! Звук такой, что отстраняю трубку от уха. и, заполняя всю нашу нью-йоркскую квартиру, счастливый бабушкин голос произносит благословения любимому внуку. Они еще звучат, а отец уже выхватывает у меня трубку.

– Она! Ма, Амнун! – Отец непременно сообщает, что это он, Амнун… От волнения, наверно. И по этой же причине кричит в трубку. И лицо у него…

– Нагзи? – Отец всегда теперь говорит с родителями на бухари. Трубку, вероятно, взял дед Ёсхаим, потому что отец кричит ещё громче – ведь дед слышит плохо.

Но вот в трубке голос дяди Миши: «Берегите друг друга!» За ним – тетя Тамара. До меня донеслось её неизменное: «Одевайтесь потеплее!» Я представляю себе, сколько народу сейчас собралось на Коротком Проезде, как все они стоят возле телефона, переминаясь от нетерпения, вытягивая шеи, чтобы что-нибудь услышать. Долго не поговоришь, это дорого. Да и не скажешь ничего важного, вдруг подслушивают? Но хотя бы услышать голоса…

«Почему учителем должна быть разлука?» – спрашиваю я себя каждый раз, когда заканчивается очередной разговор, глядя на взволнованные лица родителей.

* * *

Уже вечер. На столе лежат недописанные письма, но все проголодались, и мама идет на кухню греть обед. За ней и Эммка – накрывать на стол. Отец, взволнованный разговорами, ходит взад-вперед по гостиной, а я торопливо дописываю письмо Юрке.

В отличие от родителей, нам с Эммкой почти не с кем переписываться. Взрослым родственникам мы только приписываем в конце строчку-другую. У Эммкиной подруги Вики отец военный, ей переписка запрещена. Ни мои чирчикские друзья, ни Ридван почему-то не отвечают. То ли тоже боятся, то ли письма не доходят… Единственный мой постоянный корреспондент – это Юрка. Рассказываю ему обо всем, что мне кажется интересным. Кроме того, мы с ним условились перед отъездом об одной фразе, имеющей тайный смысл. Ведь не напишешь же в Ташкент: «приезжай, здесь прекрасно! Здесь стоит начать новую жизнь». И мы придумали кое-что другое…

Каждый из наших предков, обосновываясь на новом месте, сажал в своем дворе урючину. Другие деревья и кустарники тоже, но уж урючину – непременно. Сделал это – уж не знаю, где именно, – наш прадед, переселившийся из Ирана в Туркестан. Сделал это дед Ёсхаим в Ташкенте. Мы с Юркой всегда любили это дерево в Старом Дворе. И уж не помню как и когда, но каким-то образом почувствовали: наша урючина – это больше, чем дерево. Вероятно, и для наших предков она была чем-то вроде символа рода. Символа связи с землей, на которой они решили укорениться…

Мы покинули страну, чтобы пустить корни на новой земле, как когда-то сделал мой прадед. Это свершилось. Хотя нам нелегко, но урючина американских Юабовых уже как бы посажена.

«Валера, вспоминаешь ли ты об урючине?» – спросил меня в последнем письме Юрка. И вот я отвечаю ему: «Об урючине не забыл. Мы посадили новую. Должна прижиться. Надеемся, весной зацветет».

– Как, ты не слышал о «Юра Хип»? О знаменитой рок-группе?

– Нет… Она американская?

– Английская…

Мой собеседник пожал плечами:

– Сожалею, но…

– Неужели «Июльское утро» не слышал?

– О-о, – тут он оживился. – Эту песню помню! Говоришь, английская? Теперь буду знать.

Мы сидели с ним вдвоем в аудитории, первыми пришли на занятия. Оба первокурсники, оба в джинсах, в майках. Только Джону, в отличие от меня восемнадцатилетнего, около сорока. Я этому не очень и удивлялся – Америка… Но вот то, что Джон, да и большинство парней, с которыми я уже успел познакомиться, почти совсем не знали о существовании знаменитых европейских рок-групп, меня просто поражало! Ну, иногда немного об английских. Но даже о таких прославленных, как «Абба», «Смоки», «Бони М» – ничегошеньки! И ведь не потому, что равнодушны к року. Наоборот, фаны. В Америке же рок процветает, на моем курсе его поклонников предостаточно, как и поклонников Элвиса Пресли. Совсем недавно со скорбью отмечали первую годовщину его смерти, голос Пресли звучал повсюду. Так в чем же дело, откуда такое незнание музыки и исполнителей других стран?

Разобрался я в этом очень нескоро, когда кроме этой странности заметил, что большинство американцев вообще не очень-то интересуется тем, что происходит за пределами их страны. Может быть, потому что считают Америку центром мира, а что там делается «на краю Ойкумены» им безразлично? Вот и Джон спросил меня удивленно:

– Где же ты узнал так много о рок-музыке? Откуда приехал?

Я ответил.

– Откуда, отку-уда? – басовито переспросил Джон.

Ни об Узбекистане, ни тем более о Ташкенте он, похоже, никогда и не слышал. А ведь мужик бывалый, воевал во Вьетнаме… Пришлось мне начать с России, с Советского Союза, а уж тогда объяснить, что на юго-востоке, недалеко от Ирана… Джон слушал внимательно, кивал. Ему было вроде бы интересно.

Постепенно собирались и другие студенты. Подошла Валерия. Теперь я её уже называл Лера, подсела к нам. Мы стали расспрашивать Джона о вьетнамской войне: «У тебя был автомат? Ты стрелял? Ты многих убил?» Настал его черёд удивляться.

– Это же война… Конечно, много стрелял. Кого-то, конечно, уложил. А скольких, не знаю.

Комната наполнилась говором, смехом. Все рассаживались за столики, одноместные, такие странные, как мне поначалу казалось: с одной стороны прикреплен стул и имеется перильце, а с другой, открытой, ты усаживаешься. Впрочем, вскоре я убедился, что эти смешные столики очень удобны. Правда, списывать не удается… К своим однокашникам, к их лицам, то желтоватым и косоглазым, то черным, то оливковым я тоже постепенно привык. И русские, точнее, евреи из Советского Союза, здесь были, а вот бухарских евреев, кроме меня, ни одного. Кстати, привыкать к нашему «интернационалу» помогало то, что одеты были почти все по-американски: майки и джинсы. В первый день занятий я появился в костюме, при галстуке и увидел, что выгляжу, как белая ворона. При таком параде были только некоторые преподаватели. Оказывается, здесь, как и у нас в Ташкенте, больше всего ценятся поношенные джинсы, потертые, выгоревшие. Любых цветов – голубые, серые, черные. Особым шиком считались дырки на коленях и штанины, обтрёпанные так, что внизу свисала бахрома. Дыры на коленях, поначалу небольшие, постепенно превращались в длинные прорези, обрамленные по краям беловатыми нитями. Это ценилось особенно!