Тьма над Лиосаном - Челси Куинн Ярбро

— Ох, Ранегунда, пора бы вам выбросить из головы этот бред. Греховно лгать ради корысти или бросать в лесу нежеланных детей. Греховно отбирать пищу у голодающих, а также у раненых, сирых, больных. Но в настоящей любви нет греха, как нет его и в весеннем цветении.

Ранегунда сдвинула брови.

— Брат Эрхбог бы с вами не согласился. Как и мой брат, Гизельберт. Я женщина, а женщины изначально греховны. Так повелось от Евы, о том знают все.

— А я утверждаю, что ты безгреховна, — сказал он, распахивая ее блузу и осторожными прикосновениями лаская упругую, вмиг задрожавшую грудь. — И тот, кто осмелится это оспаривать, не заслуживает спасения, будь то брат Эрхбог, сам папа или король Оттон. Ты исполнена благодати и уже одним тем неподвластна людскому суду.

Ранегунда опустила глаза.

— Повторите мне то, что сказали.

— Ты восхитительна, ты прекрасна, — с готовностью откликнулся Сент-Герман, — в тебе живет высшая благодать.

Он закрыл ей рот поцелуем.

Ранегунда пошатнулась, и вовсе не потому, что ее подвело больное колено.

— Почему я без отвращения слушаю это?

— Потому что такова твоя суть.

— Моя суть?

— Вот именно, Ранегунда, — прошептал он и легко подхватил ее на руки. — Дай ей свободу — и ты познаешь себя.

— Но честь семьи, — возразила она. — Как же быть с нею? Я ведь не замужем и обязана…

— В первую очередь ты обязана быть честной с собой, — сказал Сент-Герман, без малейшего напряжения опускаясь вместе с ней на колени. — Я, наверное, кажусь тебе богохульником, но это не так. — Он прижал ее к себе еще крепче. — Я лишь отдаю тебе должное, восхищаясь тобой. Ты надежна, верна, ты подобна мечу очень древней и очень искусной работы. Главные твои свойства — благородство и прямота. Твои поступки ничем и никак не позорят семью. — Его твердые губы приоткрыли ей рот, а язык проник много глубже. Не прерывая поцелуя, он опустил ее на пол и сам прилег возле, не размыкая объятия, которое делалось все более крепким.

— Вот что греховно, — прошептала она, задыхаясь. — Мы поступаем дурно. Христос Непорочный…

— Христос Непорочный тут ни при чем, — заверил ее Сент-Герман. — Его удручало в миру очень многое, но вовсе не то, что происходит сейчас между нами. Это принадлежит только нам. Нам двоим. Поверь, Он не станет сердиться.

— Однако…

Ранегунда приподнялась на локте, ошеломленная дерзостью столь непонятного и столь близкого ей теперь человека. Откуда он знает, как поведет себя Христос Непорочный? И как он смеет вообще говорить о Нем в таком тоне?

— Мой брат отказался от плотских утех во славу Спасителя, — заявила она. — А это значит, что Христос Непорочный осуждает подобные вещи. — Собственная сообразительность так понравилась ей, что она мысленно за нее себя похвалила. — О том говорят и брат Эрхбог, и монахи Святого Креста. Что же, они все неправы? Или неверно учение, которому они следуют, а?

— Вот именно, — резко откликнулся Сент-Герман, уже не на шутку задетый. — Учитель умер, ушел, а Его последователи столь многое добавили к Его словам от себя, что смысл их весьма исказился. Он говорил нам то-то и то-то, вещают они, но втолковывают всем только то, что считают правильным по своему разумению.

Худшее было сказано, но Ранегунда почему-то не ощутила в себе какой-либо неприязни и лишь теснее прижалась к его горячему телу.

— Не отпускайте меня, — пробормотала она, почему-то припомнив о нитках пряжи, которые она в ранней юности развешивала на дубовых ветвях. — Я так устала, прошу вас, не отпускайте.

— Не отпущу, — заверил он, раздергивая на ее юбках многочисленные завязки. — Если ты сама не пожелаешь меня оттолкнуть.

— Что вы ощущаете? — осторожно спросила Ранегунда, помогая ему совлекать с себя вороха мягко шуршащей ткани, и, не получив ответа, задала новый вопрос: — Чего вы хотите?

— Доставить тебе наслаждение, — пробормотал он, не замедляя движений.

— Ради своего удовольствия?

— Ради тебя, — прошептал Сент-Герман, пощипывая ее брови губами.

Ну и ладно, пусть все идет, как идет, подумала вдруг Ранегунда. Ей никогда не понять этого странного человека. Да и не надо. В конце концов, быть рядом с ним много приятнее, чем торчать на плацу, наблюдая за неуклюжими выпадами юнцов, или слушать игру Беренгара на цитре. Это, правда, грешно, что бы он там ни говорил, однако не чересчур: у нее ведь нет, как у Пентакосты, супруга. И потом, кто знает, как дальше распорядится судьба? Он все-таки граф и, значит, ей ровня. Вдруг, несмотря на запрет, ему вздумается взять ее в жены? Нет, поспешила она одернуть себя, он иноземец, купец… И Гизельберт будет против. Однако думать о предстоящем замужестве было приятно, и Ранегунда притихла, отпустив мысли в страну сладостных грез и отдавая свое уже полностью обнаженное тело во власть его вкрадчивых, ищущих рук.

Он замер.

— О чем ты думаешь?

— А? — Ранегунда открыла глаза. — Скорее ни о чем, а точнее… о невозможном.

— Но, — возразил он, отстраняясь, — для нас сейчас ничего невозможного нет. Я в состоянии дать тебе все, ты ведь знаешь.

— Кроме детей, — вырвалось у нее, и она мысленно выбранила свой язык, понимая, что эти слова могут быть восприняты им как тягчайшее из оскорблений.

Однако ничего страшного не произошло. Он погладил ее по лицу и усмехнулся.

— Разве? А как же тогда быть со мной? Ведь именно ты подарила мне жизнь, и значит, я — твой ребенок. Взласканный твоей нежностью и вскормленный твоей плотью.

— Это безумие. — Она засмеялась, потом стала серьезной. — Тут самый воздух насыщен безумием. Я ощущаю его.

— Это совсем не безумие… по крайней мере, здесь его нет, — заявил с неожиданной твердостью Сент-Герман. — Это любовь. Здесь все напоено лишь любовью. — Он прикоснулся к ее груди. — Твоей и моей, Ранегунда.

— Сент-Герман, — прошептала она, когда его чуткие пальцы замерли на ее сосках, от чего по всему телу ее пробежала волна сладкой тянущей боли. — Я пропадаю, я гибну.

— Нет, — произнес он тихо и ласково. — Ты вовсе не гибнешь. Ты обретаешь себя.

* * *

Письмо короля Оттона ко всем маргерефам Германии, датированное 3 октября 938 года и в менее чем месячный срок доставленное адресатам.

«Мои преданные вассалы! Настоящим письмом доводится до вашего сведения, что мы отшвырнули мадьяр к их прежним границам и что они теперь от Фулда до Верха не представляют угрозы ни для кого.

Вам также надобно взять в разумение, что любой подданный нашей страны, взявший в плен любого мадьяра, обязан его умертвить. Ни о каком выкупе за жизнь таких пленников речи идти не должно, ибо мадьяры, не могут пополнить золотом нашу казну, поскольку никогда таковым не владели. Казни должны свершаться по возможности принародно, чтобы мадьяры запомнили, что германцы могут быть столь же жестоки к захватчиками, как и захватчики к ним. Пленников — там, где их насчитывается с десяток и более, — следует разрубать на куски, а головы надевать на пики. Там, где пленных поменьше, выбор способа казни пусть останется за старейшинами. Любой германский подданный, попытавшийся укрыть мадьяра от казни в надежде продать того в рабство русским, полякам или датчанам, должен быть незамедлительно казнен сам. Еще запрещается заключать любые сделки с врагами — под страхом смерти и без исключений.