Несокрушимые - Игорь Лощилов

Долгорукий приосанился, разве не приятно услышать похвалу от такой красавицы? Доброе, бесшабашное время, прошло всего-то пять лет, но кажется — целая вечность. С приходом первого Димитрия, заявившего свои права на московский трон, сонная, размеренная жизнь Путивля будто вспенилась от нового искромётного потока. Все были полны надежд и радужных мечтаний, кипели отвагой и удалью. Тогда он, уже начавший заплывать годами, вдруг ощутил новый вкус к жизни, стал пристальнее вглядываться в окружающий мир и познал то, что доселе оставалось неведомым.

— Я тоже помню твою сестру, — сказал Долгорукий и повернулся к Голохвастову с объяснением: — У неё был удивительный дар пророчества: по первому взгляду узнавать судьбу человека. Увидев Димитрия, молодого, полного силы, она сразу определила, что тот не проживёт трёх лет, и оказалась права. Тако же верно говорила многим другим, меня же уверила, что доживу до старости.

Матьяш вскинул голову и протянул кружку:

— Выпьем за твоё здоровье! В нашем роду умеют предсказывать будущее, и хоть мне до Марики далеко, могу побиться об заклад, что Сапеге тоже более трёх лет не отведено. Он со всеми своими панами скоро сгинет на вашей земле.

Воеводы переглянулись, теперь понятно, зачем на самом деле пожаловал трубач.

— Не лучше ли в таком случае переменить службу, — осторожно сказал Долгорукий, — живые щедрее мертвецов.

Матьяш сидел, свесив голову, и, казалось, не слышал предложения. Голохвастов поморщился, этот пьяница казался ему сомнительным приобретением. К тому же начинал склоняться и князь.

— У Водяной башни треснула стена, — вдруг послышался маловнятный голос мадьяра. — Гетман приказал устроить сильный взрыв, дабы башня обрушилась...

Это так, состояние башни давно внушало опасения, и не только потому, что через неё враг мог проникнуть в крепость. Там, внутри, находился колодец, то был крайний запас на случай, если лавра окажется отрезанной от внешних источников. Троицкие пытались замазывать трещину, это не помогало, она всё более расширялась, видно, разрушился фундамент. Но как об этом узнали ляхи? Ничего более вразумительного добиться не удалось. Сидели и думали: пьяный ли то бред, или ловушка, подстроенная Сапегой? А если правда, то как лучше всего поступить? Новый подкоп, начиненный порохом, не взорвёшь, ляхи сами того добиваются. Затопление не получится, вода спала. Оставалась только встречная вылазка, но если ляхи её ожидают, она обречена на провал. Ну и наиграл трубач! И ведь напился, будто нарочно, такому грозить бесполезно и пытать — пустое дело.

Долгорукий верил, Голохвастов сомневался, однако в том и в другом случае нужно что-то делать. Прежде всего стали насыпать земляной вал за башней и примыкающими к ней Водяными воротами, это на случай, если башня не устоит и образуется пролом. Затем решили всё-таки попытаться предотвратить взрыв и сделать вылазку. Ночью выслали засаду в Глиняный овраг, та после долгих поисков действительно нашла лаз, ведущий к Водяной башне. Часть людей затаили возле него, остальные рассеялись по оврагу и стали засеивать подступы к нему знаменитым «троицким горохом». Это чтобы воспретить быстрый подскок конных ляхов. Оставили только неширокий проход для своего отхода. Ночь уже кончалась, гостей всё не было.

Вдруг на другом конце, со стороны Уточьей башни, послышались крики и пальба, дозорные заметили ляхов, крадущихся к крепости со стороны Нагорного пруда. Так вон оно что! Хитрый Сапега, пожертвовав личным трубачом, решил обмануть троицких простачков. Взбешённый Долгорукий по пути к Уточьей забежал в палату, где держали Матьяша до вытрезвления, и хотел тут же снести ему голову. Горяч был воевода, скор на веру и на расправу, Голохвастов еле его удержал, казнить-де всегда успеем. Нападавших удалось быстро рассеять пушечным огнём, цель вылазки осталась неясной.

А засада в Глиняном овраге продолжала своё сидение. Начало светать, овраг почти до краёв наполнился предутренним туманом. Скоро взойдёт солнце и разгонит его, придётся возвращаться назад, пока враг не увидел троицких и не открыл стрельбу. Но вот почувствовалось движение воздуха, и из тумана показались неясные очертания: по дну оврага двигалась вереница лошадей, к каждой было приторочено по два бочонка. Дождались-таки! Кусты уже оделись зеленью, они хорошо скрывали притаившихся и у них хватило выдержки спокойно досидеть до конца вереницы. В рощах раскатывались соловьи, природа потягивалась и начинала просыпаться. И тут, заглушая соловьиные трели, раздался пронзительный свист, из кустов на оторопевших ляхов выскочили засадники. Стрелять не стали, опасаясь попасть в смертоносный груз, работали саблями и ножами. Крики, проклятья, стоны, звон железа — на шум боя устремилась конная поддержка — здесь и начал свою работу троицкий горох: западали кони, к звукам боя добавилось их жалобное ржание.

Вылазка оказалась удачной, потеряли самую малость, зато удалось захватить и доставить в крепость весь порох. Долгорукий был доволен и во искупление своей горячности велел подать Матьяшу штоф токайского. Голохвастов был более сдержан, сомнения у него остались. Они, несмотря на примирение, так и не смогли превозмочь привычки постоянно прекоречить друг другу. Случай дал возможность устроить новое испытание.

С появлением травы осаждающие стали выгонять скот на пастбища. В лавре смотрели голодными глазами на скотину, заполнившую окрестные поля, и думали, как бы заставить воров поделиться с ними. Наконец придумали сделать вылазку на Княжее поле, где на сторожке стояли казаки. Стражники это были плохие, люди разбойного склада вообще тяготятся монотонной работой, пили горилку, горланили песни, устраивали игрища со скачками, однако и у таких из-под носа не уведёшь. В рисковом деле всегда первый Ананий Селевин: уведу, сказал, только помощника дайте. Тут и вспомнили про Матьяша.

Среди бела дня Ананий выехал из крепости и поскакал к Княжьему полю. Скотина с раздутыми боками лениво жевала траву, казаки, сморённые жарким солнцем, спали мёртвым послеобеденным сном. Анания заметили в самый последний момент и дали предупредительный выстрел. Он не стал ждать, пока стражники очнутся от сонной одури, одного поддел копьём, другого рубанул саблей, третьего придавил конём. Затем подскочил к палатке, где почивал сотник, завалил её, позволил Воронку поплясать на ней и поскакал к лесу. Казаков как ветром сдуло, бросились в погоню, с криками, со свистом. Ананию только того и надо, чтобы их с поля увести. Воронок полетел стрелой, оторваться от казацких лошадок ему ничего не стоило, и он стал пошаливать: то сбавит ход, то припустит. Ананий отпустил поводья — пусть играется. А в это время вышедший вслед за ним Мать-яга, вспомнив про знакомый промысел, сбил в кучу с полсотни голов и погнал их к Конюшенным воротам. Пастухи не смели мешать, зарылись в траву, только гузна выставили.

В тот вечер лавра ужинала по-праздничному. Особенное веселье происходило в княжеских хоромах. Долгорукий, осоловевший от еды и питья, выказывал мадьяру большую приязнь, а когда тот запел удалую песню, бросился в пляс. Голохвастов смотрел и удивлялся, никогда ещё не видел князя в таком задоре. Но самое удивительное случилось позже, когда Матьяш, расслабленный обильной пищей и вином, затянул протяжную мадьярскую песню. Его высокий и сильный голос будто раздвигал стены палаты, рвался на простор, и не знающим слов слушателям ясно виделась бескрайняя степь, покрытая весенними цветами, и промытое обильными дождями синее небо. Они ощущали пронзительную свежесть раннего утра и вдыхали необыкновенной чистоты воздух, напоенный живительными силами земли. Долгорукий слушал как зачарованный, слёзы катились из его глаз, он их не стеснялся и не оттирал, а когда песня закончилась, воскликнул: