Несокрушимые - Игорь Лощилов

«Искренно и верно нам любезный! Изъявляем воодушевлённую признательность за многотрудную службу благосклонности вашей, увенчанную славными победами над врагами, за примерное радение над землями, отданные вашему попечительству... Жалуем благосклонность вашу нашей царской милостью и обещаем распространить её на все времена».

Гетман не смог сдержать равнодушного зевка. Нынешний царик во многом был обязан своим появлением Льву Сапеге, великому канцлеру литовскому, а тот не имел тайн от своего племянника, потому юбиляр знал истинную цену тому, кто направил громогласное поздравление. Всё это славословие навевало скуку, и гетман прилежно налегал на вино — единственный идол, которому поклонялся, а нередко даже падал ниц. Он вообще не жаловал царедворцев, как, впрочем, и окружающих его льстецов, привязан был лишь к одному существу — маленькой обезьянке Занусе, привезённой в подарок из чужедальней земли. Она любила сидеть у него на коленях и грызть орехи, заваливая шелухой важные бумаги, а ещё облизывать гетманский палец, который смачивался в каждом новом кубке. Обычно кубков было так много, что к концу пира бедняжка выглядела не лучше хозяина. Письмо царика было положено перед Занусей и удостоилось судьбы важных бумаг.

Узнав о поимке поджигателей, Сапега беззастенчиво оборвал очередного льстеца и приказал привести их к себе. Ему не нужны были какие-либо новые сведения об обстановке в крепости, она была хорошо известна стараниями перебежчиков. Единственно, чего не могли объяснить изменники, почему так упорствуют защитники, откуда черпают силы и на что надеются. Может быть, это удастся сделать людям, добровольно отправившимся на верную смерть? Но если и не удастся, то их появление позволит хоть немного скрасить однообразие утомительного торжества.

Сапега внимательно посмотрел на приведённых и не скрыл отвращения при взгляде на толстого монаха. Он не жаловал это жеребячье племя, досаждавшее ему на родине, а к толстым людям вообще испытывал отвращение, считая их признаком человеческого вырождения. Ясно, что Нифоний, несмотря на своё жалкое состояние, ни на что хорошее рассчитывать не мог. Анания же это блестящее сборище прожорливых панов не интересовало вовсе, он как бы отрешился от окружающего мира, жалея лишь о том, что не довелось погибнуть в честном бою.

Сапега дал знак и пленников подтолкнули ближе.

— Монах, тебе известны предложенные мной условия сдачи? — спросил он.

Тот тяжело задышал и наклонил голову. Застольники возмущённо загалдели, кто-то вызвался научить дикаря почтительности, Сапега остановил ретивца движением руки и продолжил:

— Тогда объясни мне причину столь неразумного упорства, дикий зверь и то подчиняется силе, зачем же упрямитесь вы? Я не хочу разорять обитель, если из неё выйдет войско, или вы не доверяете слову польского гетмана?

Сапега возвысил тон и согласно ему зашумела оскорблённая шляхта. Монах с трудом поднял голову и заговорил. Слова выходили из него с горловым свистом.

— Из храма нельзя изгнать того, кто пришёл под защиту, равно как и того, кто защищает его... Клянущийся храмом клянётся им и живущими в нём... Обитель не может выдать тебе своих защитников...

Гетман пренебрежительно отмахнулся — слова! Столько пустых слов, не имеющих силы и веры, он устал от этого словоблудия. Любящие говорить и поучать монахи никогда не служат образцом добродетели сами. Они похваляются самоотверженностью, а на деле пуще всего боятся лишиться своей пустой и лживой жизни. Ну-ка, посмотрим.

— Твоё попечение о ближних достойно вознаграждения, — усмехнулся Сапега, — что ты сделаешь, если я пощажу и оставлю тебе жизнь?

— Я буду до последнего смертного часа возносить молитвы, чтобы Господь покарал тебя за содеянное и более не позволял творить зло.

— Я укорочу путь твоей молитвы, ибо дам возможность вознестись самому, — проговорил Сапега и посмотрел на второго пленника: — А ты не желаешь составить ему компанию?

Ананий пожал плечами и получил за такое неуважение крепкий удар от стоявшего сзади стражника.

— Эта скотина не понимает человеческих слов, — послышались насмешливые голоса, — такого лучше держать на свинарне вместе с ему подобными. А может, он вовсе без языка? Надобно Немко покликать, чтоб разговорил. Эгей, да вот он и сам, давай-ка поболтай с нашим гостем.

В палату вошёл белобрысый литвин с дымящимся подносом и, поставив его на край стола, принялся ловко разделывать мясо с помощью большого ножа и вилки. Его подталкивали, щипали, требовали разговора, а он на всё молчаливо улыбался и щедро одаривал насмешников огромными кусками. Пьяный сброд не терпит пренебрежения, особенно те, кто не вышел ни статью, ни знатью. Очень уж захотелось им свести двух молчунов, если не в разговоре, то хотя бы в драке. Со всех сторон посыпались предложения, одно гаже другого, наконец, какой-то одноглазый казацкий сотник вырвал у немого вилку с ножом и, подняв их над головой, выкрикнул:

— Не гоже хлопам панское оружие, пусть бьются этими приборами!

Впервые допущенный к высокому столу, он кичился своим положением и всеми силами пытался обратить на себя внимание. Выходка была поддержана одобрительным гоготом, Сапега махнул рукой и отвернулся, выказывая всем своим видом полнейшее равнодушие, а Зануся укоризненно покачала головкой. Немко вручили нож и стали подталкивать к противнику, он недоумённо оглядывался вокруг, с его лица не сходила обычная улыбка. Ананию бросили вилку и крепкими тычками заставили взять её в руки. Шум усиливался, затевались споры, подвыпившие паны сейчас сами не отличались от дикарей. Поединщиков толкали, пока они не очутились лицом к лицу. Немко продолжал непонимающе хлопать белыми ресницами, Ананий хмуро поглядывал на бесноватых застольников, прикидывая, кому сподручнее всего поднести угощение со своего прибора. В них стали швыряться кусками со стола и всем, что попадалось под руку. Сотник, суетившийся больше всех, больно уколол Немко из-за спины Анания, и тот, озлившись, замахнулся ножом. Ананий ловко отвёл удар, Немко замахнулся снова.

— Давай, давай, режь москаля! — послышались радостные крики. Особенно усердствовал толстощёкий пан Купцевич, он даже побагровел от натуги.

— Геть! Гиль! Гис! Ату! — выкрикивал скакавший рядом сотник. Немко наносил безуспешные удары, над ним потешались, и он озлился, заработал проворнее. Дважды нож достиг цели, одежда противника обагрилась кровью, игра становилась опасной. Как ни трудно было приноровиться к необычному оружию, Ананий постепенно его осваивал, и если бы захотел, мог бы даже перейти в наступление, но нет, такого он себе не позволил. При очередном ударе ему удалось поймать нож литвина между зубьями вилки и сделать крутой поворот, так что нож вырвался из его рук. Растерявшийся противник испуганно застыл, уставившись на два острых стальных зуба, направленных ему в живот. Он перевёл взгляд на противника, глаза его молили о пощаде. Ананий отвёл руку для замаха и метнул вилку, она пролетела мимо, угодив прямо в толстощёкого пана. Вопль и проклятья потрясли палату — за всякую потешку полагается плата. Сапега дал знак увести пленных, а бестолкового литвина наказать розгами.