Crysis. Легион - Питер Уоттс

– Всего лишь солдафон, обычный рядовой солдафон, – вздыхает Харгрив, еще скрытый за таинственной занавеской, общаясь с кем-то по соседству со мной. – Пророк бы рассказал намного, намного больше.

Увы, я не в котельной – в операционной. Лакей в синей хирургической ливрее стучит по клавиатуре, подле него – ухмыляющийся «целлюлит». И операционная эта смахивает на заводской цех – под потолком висит робот-резак, сверкающий эмалью металлический паук, в каждой членистой гидравлической лапе – лазер, скальпель и…

Честное слово, никогда не видел отвертку, совмещенную с иглой для инъекций.

– В конце концов, наномеханика осталась неповрежденной – и это главное. Остальное придется домысливать самому, уже оказавшись в нанокомбинезоне.

Паук падает, тихо застрекотав, останавливается в метре от груди. Ноги распрямляются, подрагивают, шевелятся – будто бегун разминается перед марафоном. Детали и приспособления пощелкивают, позвякивают – точно палочки для еды.

– Начнем!

Мое ложе шевелится подо мной, захватывает меня крепче. На концах паучьих лап вспыхивают огоньки, крошечные пилы визжат в ультразвуке, трясутся, клонятся и – ныряют в меня! Мои кости трясутся в скорлупе Н-2, и внезапно перед глазами – кровавая пелена.

Краем глаза вижу: лакей в халате уставился в монитор на столе, глазки так и сияют над хирургической маской. На меня – ни взгляда.

Да, да, мы просто исполняем приказы.

– О, мой юный друг! – Это Харгрив соизволил обратиться ко мне. – Я надеялся сохранить твое сознание, но, увы, нанокомбинезон оказался упрямее, чем я рассчитывал. Весьма сожалею о столь постыдном предательстве, но, опять-таки, увы – другого выхода не было. Этот комбинезон – единственный шанс победить цефов, а использовать его могу лишь я. У обычного солдата просто нет возможности это сделать.

Тело мое немеет. Зал еще качается и дрожит перед глазами, но вибрации я не чувствую.

– Пойми меня правильно: я не сомневаюсь в тебе как в солдате. Ты проявил себя чудесно, оказался куда крепче и сноровистее, чем я ожидал. Ты чертовски хороший солдат, ценнейший кадр для отражения любой агрессии, земной либо инопланетной. Но позволь открыть тебе маленький секрет…

Прямо вижу, как Харгрив подмигивает, как заговорщицки склоняется над микрофоном.

– Сынок, это не вторжение. Совсем не вторжение.

Кажется, привязывать Н-2 к столу больше не нужно – по-моему, мне уже перерезали спинной мозг.

– Если задуматься, все совершенно очевидно. К чему расе, способной переделывать миры, планировать на миллионы лет и световые годы вперед, строить на расстоянии парсеков от своей родины, к чему ей хвататься за вещь столь вульгарную, как территория одной небольшой и не слишком выдающейся планеты?

Зрение отключается. Я в черной пустоте, я не вижу индустриализированной бойни вокруг, не чувствую, как надо мной проводят вивисекцию, я отрезан от всего и слышу лишь голос Харгрива, визг режущих кости пил, шипение лазерных лучей, врезающихся в твердь.

– Сынок, когда-то люди хотели сохранить тропические джунгли. Да, те люди были большей частью эмоциональными крикунами, неорганизованными и с кашей в головах, но кое-кто из них уяснил: никак нельзя заинтересовать близорукую и равнодушную публику судьбой кучки деревьев за полмира от нее. Люди и ломаного гроша не дадут, если не сказать им четко и прямо, какая лично для них будет выгода.

Все, в моем мире больше нет лазеров, нет пил. Я глух, слеп, нем, бесчувствен, парализован. Но отчего-то еще могу слушать голос Харгрива. Верный слову, он остается рядом со мной, ведет сквозь долину смертной тени. Джейкоб Харгрив теперь – вся моя Вселенная.

– И вот разумнейшие из защитников окружающей среды нашли, как продемонстрировать публике выгоду. Смотрите, господа, тропический лес дал нам таксол, дал антиоксиданты, лекарства от старения, в лесу отыщутся лекарства от рака и фильтры от любой гадости, выбрасываемой нами в атмосферу. В лесу – миллионы средств, миллионы важных ингредиентов, тропический лес, возможно, в один прекрасный момент сделает всех нас бессмертными, но если мы уничтожим его, не понимая, что же именно уничтожаем, – потеряем все.

Я соображаю, к чему он. Соображаю, зачем вся эта протяжная нудятина, бесконечный монолог, бессмысленная, невыносимая и неизбежная трепотня ополоумевшего дядюшки у камина. Это отвлечение, попытка заставить меня не думать о том, что происходит со мной. Это милосердие а-ля Джейкоб Харгрив.

Интересно, понял ли Пророк, что означает, когда тип вроде Харгрива зовет тебя «сынком»?

– Хорошая стратегия, в самом деле, и она, возможно, сработала бы, если б в один прекрасный день некая компания – кажется, одна из моих – не синтезировала таксол. А затем над нами встало прекрасное солнце синтетической биологии – и к чему оставлять неразвитыми и неразработанными миллионы гектаров земли, полагаясь на некое чудесное целительное снадобье в них, когда можно заставить микробы рожать любую гадость – только запрограммируй, и готово. И тропический лес стал всего лишь историей.

Кажется, голос Харгрива слабеет, тускнеет. Ощущение зыбкое, но сравнивать не с чем. Может, это лишь мое воображение?

– Но цефы намного, намного умнее нас. Они знают: мы видим лишь то, что готовы увидеть, и сделать можем лишь представимое для нас. А природа за четыре миллиарда лет бесконечного экспериментирования, мутаций, селекции, это дивное царство дарвиновского отбора во всей прелести и разнообразии, – она создала множество невообразимого, у нее для нас подарки, каких мы и представить себе не способны.

Да, голос и в самом деле ослабел.

– Цефы это хорошо понимают. Они являются на планеты, где родилась жизнь, оставляют наблюдательные станции, чтобы посмотреть, какие чудеса рождает эволюция, – и оставляют планеты в покое. А каждый миллион лет или около того заглядывают проверить, как растет их заброшенный сад. Заверяю тебя, мой юный друг: им вовсе не понравился рак, расползшийся по лицу нашей планеты с тех пор, как цефы побывали здесь в последний раз. Они увидели бесконтрольно растущее людское племя, уничтожающее все вокруг себя и слишком глупое, чтобы понять: тем самым уничтожает и самое себя.

Приходится напрягаться, чтоб его расслышать. Кажется, он в световых годах от меня.

– Мальчик мой, мы – воплощенные раковые метастазы. Мы – чума, сорняки на газоне, и перед нами вовсе не солдаты. Мы не видели еще цефовских солдат, и молю бога, чтоб не увидели никогда. Нас подвергли обычной прополке, задницы нам надирает кучка садовников, импровизирующих ввиду неожиданной опасности.

Я почти не слышу его. Моя вселенная сжалась до едва различимого шепота.

– И в этом наша единственная надежда на победу.

Голос угас. Исчез.

Интересно, на сколько частей меня разрезали – и какие именно части думают вот эту мысль?

Из бездонного колодца кто-то глухо вещает: «Перегрузка клеточных соединений».