Ледяное взморье - Александр Тамоников

Берия залпом выпил стакан воды.

– Вывел из себя, подонок.

Платов спросил:

– Его будут судить?

– А ты удивлен?

– Да такого нужно сразу к стенке ставить.

– Товарищ Сталин еще до операции говорил об открытом процессе, чтобы другим неповадно было.

– Да, конечно.

Берия подошел к Шелестову:

– Что, майор, трудно пришлось?

– Нет, товарищ генеральный комиссар, практически вся подготовительная часть операции – заслуга «Гудвина», капитана госбезопасности Ремезова, мы только захватили пилота, аэродром и самолет.

– И это ты называешь «только»? Аэродром-то наверное, охранялся?

– Ерунда – отделение солдат. Даже не СС и СД. С ходу уничтожили. Ремезов передал, что вечером выйдет на связь, сообщит обстановку в Риге. А там сейчас весело.

Берия улыбнулся:

– Еще бы. Как старался Гиммлер засекретить объект «Тайфун», какие ходы предпринимал, даже прорыв линии фронта, сколько надежд возлагал на будущих ликвидаторов, и все пошло прахом. Не уверен, что ему после этого придется долго руководить Главным управлением имперской безопасности, впрочем, он личный друг Гитлера, но это, как ты, майор, сказал – ерунда. Придет время, всех их на чистую воду выведем.

– Разрешите вопрос? – спросил Шелестов.

– Спрашивай.

– Вернее, два вопроса.

Берия улыбнулся:

– Тебе сегодня можно сколько угодно.

– Первый и главный: как Сталинград? Держится?

– Держится. И выстоит. Мало того, Гитлер получит там оплеуху похлеще, чем под Москвой. Красная армия не сдаст город. В этом можешь не сомневаться. Больше скажу, разгром фашистской армии на Волге станет началом конца Третьего рейха.

– Понял, спасибо.

– Что за второй вопрос?

Шелестов взглянул на Платова. Старший майор уже все понял.

– Ребятам бы повидаться с женами.

Нарком ответил, не задумываясь:

– Разрешаю. А что, ваш Сосновский опять куковать один будет?

– Пусть кукует, раз не обзавелся семьей. Он хотел подать рапорт, чтобы его отпускали изредка в Москву.

Берия спросил:

– Невесту, что ли, искать?

– Так точно.

Все рассмеялись. Берия сказал:

– Ты рапорт мне пришли, я распоряжусь, пропустят, время согласуем, у меня в канцелярии такие девушки!

Шелестов вздохнул:

– Боюсь, не получится. Я имею в виду с вашими девушками. Он-то, конечно, выберет, но это будет по вашему распоряжению, а любовь, она приказам не подчиняется.

Берия кивнул Платову:

– Отпускай. Сейчас уже можно.

– Есть, Лаврентий Павлович.

– Свободны, товарищи офицеры, благодарю за службу. Я на доклад к товарищу Сталину.

Платов проговорил:

– А как же без отчета?

– Грунов в НКВД, и этого достаточно.

– Понятно. Разрешите идти?

– Я же сказал, свободны, и обеспечь, Петр Анатольевич, своим офицерам, трое суток проживания с женами. Это мой приказ.

– Есть, товарищ генеральный комиссар.

Платов и Шелестов вышли из кабинета, прошли через большую приемную с десятком секретарей, помощников, охраны. Остановились в коридоре.

– Доволен? – спросил Платов.

– Еще бы. Целых трое суток!

– Берия не сказал, но он приказал представить всю группу к государственным наградам, конкретно – к орденам Красного Знамени.

– Ну, это же хорошо. Значит, мы полностью реабилитированы?

– Да вы давно реабилитированы, и ты об этом прекрасно знаешь.

– Но наград нам до этого не давали. А если представили, то значит… а вообще, извините, Петр Анатольевич, у меня мысли о Лиде.

– Увидишь ты свою Лиду. Как приедем, вызову ее с секретного объекта.

Шелестов рассмеялся:

– Из одного секретного объекта в другой секретный объект?

– В Москву поедете, на квартиру НКВД.

– Серьезно?

– Странный вопрос.

– Так это же просто замечательно! Одно попрошу, Петр Анатольевич.

– Машину?

– Да черт с ней с машиной, доберемся и пешком, я хотел попросить, чтобы сообщили, выходил ли на связь Ремезов.

– А куда он денется?

– Положение у него сложное: центр разбит, а он цел и невредим.

– Ты забываешь, что он имел право и не приезжать туда в случае острой необходимости. Я уверен, Андрей придумает причину. Не впервой. Но я позвоню.

– Значит, все хорошо, товарищ старший майор?

– Хорошо, Максим. Но трое суток пролетят быстро, потом вновь работа.

– Трое суток, Петр Анатольевич, для нас – целая вечность.