Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

Даже когда мигранты сделали эти миры своими, они часто определялись государственной политикой и практикой. Навыки, развитые в советских школах, направляли граждан в образовательные или профессиональные анклавы, а высшие эшелоны занимали должности в Ленинграде и Москве[795]. В профессиональном и промышленном труде мигранты преимущественно участвуют в своем трудовом коллективе. Сара Эшвин продемонстрировала важность таких групп, которое государство использовало для участия в обеспечении продовольствием, жильем, медицинским обслуживанием и социальными возможностями, включая досуг[796]. Коллективы – и отдельные люди внутри коллективов – работали, чтобы встать в очередь на покупку автомобилей или стиральных машин, лучшие или более длительные экскурсии, отпуск или комнату в общежитии[797]. Эти возможности и взаимные обязательства заставляли испытывать «подлинную привязанность» к коллективам их членов[798]. В наших интервью коллективы вызвали гораздо более эмоциональный и развернутый отклик респондентов, чем профсоюзы, которые положительно были упомянуты всего один раз за помощь в предоставлении отпуска по беременности и родам[799]. Рабочие коллективы способствовали установлению межличностных отношений и переходу от работы к личной жизни и дружбе[800].

Коллективы могли обеспечить равенство с ленинградцами и москвичами и стать трамплинами личного успеха[801]. Новоприбывшие специалисты хвалили свои первые рабочие встречи. Лали Утиашвили вспоминала, как коллеги приветствовали ее как новую подругу, когда она с минимальным знанием русского языка поступила в Московский сельскохозяйственный институт в 1979 г. Она получила должность как супруга, сопровождавшая мужа, опытного ученого, в столицу[802]. Грузинские и армянские респонденты объясняли такой прием и в конечном счете профессиональный успех репутацией национальных интеллектуальных достижений, которая объяснялась, по мнению одного из них, общей христианской культурой. Остается неясным, отличалось ли отношение к ним от отношения к советским мусульманам; жители Средней Азии хвалили свои трудовые коллективы аналогичным образом и никогда не указывали на религию как на отличительный фактор. Как заявил Леван Рухадзе, различия в многонациональных рабочих коллективах не имели значения, если коллеги считали членов «нужными нам, нашему рабочему месту, нашему коллективу»[803]. Азамат Санатбаев сказал, что коллектив его туристического агентства напомнил ему его маленькую кыргызскую деревню, поскольку сотрудники помогали друг другу. Он вспомнил, что, когда ему нужно было вернуться домой, чтобы навестить больного члена семьи, коллеги собрали деньги, чтобы помочь ему купить билеты[804].

Коллективная солидарность распространялась и на микромиры за пределами профессиональной сферы, поскольку мигранты считали место своим. Необычный путь Шухрата Казбекова привел его из мира фигурного катания к карьере на «Ленфильме». Его талант открывал перед ним двери, когда он перемещался между лучшими спортивными школами Ленинграда. Казбеков вспоминал, что благодаря мастерству фигуриста: «Меня очень уважали. На соревнованиях мне дарили букеты цветов. [Ленинградцы] любили меня»[805]. Он отметил, что нормально относился и к более приземленной должности водителя, отклонив вопрос о трудностях. «Что значит трудно? Я только что пошел на работу. <…>. Это зависит только от того, какой вы человек. Для меня все было легко». О сознательно принятом им решении адаптироваться – он уже хорошо говорил по-русски и тщательно следил за местными и служебными обычаями – он заявил: «В чужой монастырь со своим уставом не ходи»[806]. Казбеков использовал социальные и профессиональные навыки, чтобы «создать» должность каскадера. Как водитель или каскадер, он не вызывал у коллег ничего, кроме теплых чувств. «Мы все помогали друг другу. Здесь, в Ленинграде, я чувствую себя своим, а если бы вернулся в Узбекистан, то почувствовал бы себя чужим». Его энергия и достоинство, которые он приписывал важности, придаваемой узбеками заботам о семье, снискали ему высокую оценку окружающих. Он с удовольствием рассказывал одну историю о том, как коллеги по работе восхищались им за то, что он защитил честь актрисы, выбросив пристающего к ней русского русского в окно на сцене.

Личный талант и социальные навыки переплелись в повествованиях об этих коллективах и микромирах. Важа Гигулашвили вспоминала, что трудолюбие, способности и лидерские качества ее мужа на фабрике в Кутаиси привели к тому, что в 1974 г. его отправили в Москву через систему оргнабора[807]. Вскоре она присоединилась к нему с полной пропиской и возможностью выбрать работу как самостоятельно, так и с помощью государства. Она отказалась от потенциально прибыльной торговли долгими часами на московских улицах, вместо этого устроившись в аптеку, а позже и в супермаркет. «Смелая и общительная», она часто меняла работу, когда ей предлагали более высокую заработную плату, отмечая, что в Москве, «если ты был готов много работать», было легко подняться по карьерной лестнице[808]. Дружба способствовала солидарности и комфорту на рабочем месте. Гигулашвили, как и Асинадзе, поддерживал связь с российскими и украинскими коллегами по коллективу спустя годы после ухода с работы. Джумабой Эсоев также завел несколько друзей на мясокомбинате, поскольку стремился к более высокой заработной плате и социальной мобильности. Он очень ценил тот факт, что не приходилось менять работодателей: руководители фабрик и профсоюзные лидеры сотрудничали, напомнил он, чтобы дать рабочим наилучшие возможности для достижения успеха. Значительная горизонтальная мобильность, позволяющая приобрести различные навыки, сопровождалась вертикальной мобильностью на более высокие должности, такие как сменный мастер, с сопутствующим статусом и окладом[809]. Подобные же воспоминания были у Кудубаева: даже когда он был лимитчиком, его работодатель предлагал ему различное профессиональное обучение, чтобы расширить возможности включения в Москве.

Досуг, проведенный вместе с коллективами, играл большую роль в нарративах о принадлежности. Гигулашвили и многие другие вспоминали о льготных или бесплатных отпусках, которые получали трудовые коллективы, от однодневных поездок на дачи до двухнедельных каникул в санаториях Крыма или по всему Советскому Союзу[810]. Ирма Баланчивадзе, которая работала на ленинградской овощебазе через десять лет после Хамаговой, вспоминала, как всем рабочим раздавали отпускные. У Ленинградского ремонтно-строительного института, где работал Алекс Коберидзе, в 1980-х гг. была турбаза в Зеленогорске, на берегу Финского залива. Он, его коллеги и руководители общались по выходным, купались, плавали под парусом, жарили шашлыки летом и катались на лыжах зимой. Однако он не участвовал в регулярных пьяных ритуалах, желая показать себя дисциплинированным работником.

Истории о превосходстве над принимающим обществом стали почти обязательной частью нарративов мигрантов, поскольку аутсайдеры стремились доказать – тогдашним коллегам и другим, а теперь интервьюерам, – что они стали «своими» в городских пейзажах Ленинграда или Москвы. Нарративы и стереотипы строились на снижении места русских в городах, которые мигранты считали не домом для одной этнической группы, а вершиной советского успеха. Рассказывая о своем сельскохозяйственном институте, Утиашвили подражала Асинадзе и другим, рассказывавшим о тяжелой работе,