Эхо войны - Леонид Гришин

– Тут яма, видишь? Там немного завихрение идет, здесь, выше по течению, должен быть участок, который глубже, здесь ровный участок. А вот туда, если забросить, то вполне можно и стерлядку поймать.

Я тогда удивился, а он продолжал:

– Да, и стерлядь берет. Когда-то на Волге было полно стерляди, она брала нормально, ловили на червя… Иногда и сейчас попадается.

– Я ни разу не ловил стерлядь, – признался я.

Он начал рассказывать, что и осетр иногда берет, особенно в это время, когда ловишь судака на живца, на уклейку. Если пескарика нанизать, то и осетр точно возьмет.

– Сейчас запрет ввели на осетровые. Это правильно. Конечно, много браконьеров стало, у которых можно купить и осетрину, и осетра свежего, и икру по доступным ценам. Браконьерство очень развито…

Довольно странные были запреты на Волге. Допустим, запрещается рыбачить всем, но в то же время на Волге ловят сетями рыббригады. Для кого – непонятно. А любителям даже на удочку запрещалось ловить. Пусть будет это на совести тех людей, которые принимали такие решения.

Когда поужинали, он похвалил уху, сваренную мной, и ушел к себе. После этого мы еще пару раз встречались на этом же месте, рыбачили и готовили вместе уху.

…Мы договорились с ним, что в пятницу идем на это же место, согласовали, что брать, чтобы лишнего не тащить. Я, как обычно, в пятницу поехал сразу после работы. Где-то к вечеру пришел Василий Егорович. Он не стал настраиваться на рыбалку, а сел за стол с каким-то задумчивым видом. Я не стал его расспрашивать, понял, что что-то случилось. Он долго сидел, смотрел в одну точку, а потом словно очнулся.

– Давай перекусим, – предложил он.

Странно, обычно перекусывают, когда уха уже готова, но я согласился.

Он достал бутерброды, колбасу, сыр, огурцы, помидоры. Помидоры, конечно, в этом районе на Волге необыкновенные: большие, розовые, сладкие, их гигантами называют. Такое удовольствие, когда его берешь в руки, не режешь, а разламываешь. Поверхность у него прямо таки сахарная…

Водка была поставлена на стол, я достал кружки, он налил. Не говоря, выпили, перекусили. У меня сработал сторожок, я пошел проверять, что там попалось. Попался судачок. Василий Егорович взял бутылку, налил в мою кружку, налил в свою, чокнул кружкой о мою и одним глотком выпил. Выпив, продолжил так же сидеть, уставившись в одну точку.

Я вытащил судачка, положил его в садок, заправил снова и забросил. Решил еще одну закидную проверить – там было объедено, я тоже заправил и забросил. Посмотрел на Василия Егоровича – он еще наливает остатки водки – часть в мою, остальное в свою кружку, опять чокнулся сам кружками и выпил. Я обратил внимание, что он не закусывал.

Я заправил остальные закидные, помыл руки и вернулся. Он все так же сидел, сосредоточенно смотря в одну точку. Я не стал его спрашивать, почему он не рыбачит. В моей кружке оказалось много, я попросил разрешения и вылил часть в его кружку. Он кивнул головой, чокнулся опять и одним глотком выпил. Я занялся хозяйственными делами. Время уже шло к закату, я почистил рыбу, развел костер, а он сидел, не обращая внимания ни на что.

Вскипятил воду, стал варить уху. Когда уха была готова, по моим правилам, добавил в последний момент водки. Разлил уху, налил ему еще, вместе выпили. Все это делалось молча. Я налил ему в миску ухи, дал ложку, он закусил вначале помидорчиком, потом стал есть уху.

Когда солнце уже совсем зашло, я подбросил дров в костер. Теперь он смотрел на костер. Я чувствовал, что у него тяжело на душе.

Прошло какое-то время.

– У нас спиртное что, кончилось?

– Нет, – ответил ему я.

– А почему ты не наливаешь?

Я налил ему и себе немножко. Так продолжалось еще некоторое время, но пил уже только он один – себе я больше не наливал. А пил он так же: одним глотком осушал кружку. Сколько мы с ним рыбачили, ни разу не было, чтобы в первый день мы выпивали весь запас спиртного. Я помню, его начальник говорил, что никогда не видел Василия Егоровича пьяным, и вообще, когда по случаю пуска банкеты были, никто никогда не видел, чтобы он напивался.

Солнце уже зашло, стало совсем темно, я зажег фонарь и поставил его на стол. Теперь он смотрел уже не на костер, а на фонарь. Рюкзак его стоял рядом неразобранный. Я заварил крепкий чай, налил ему и пододвинул ближе. Он взял, стал с удовольствием пить чай маленькими глоточками. Я пил чай вместе с ним. Иногда я отходил к закидным, когда они срабатывали, в очередной раз вытаскивал судака или леща, отправлял их в садок. Василий Егорович сидел безучастно.

Так прошло какое-то время, наконец, он начал говорить:

– Друг мне сегодня позвонил. Наказание получил мой сын за мои грехи.

– Что такое? Что за наказание? – подумал я.

– Сын сегодня поехал с невестой подавать заявление в загс, а по пути попали в аварию. Невеста насмерть, а сын – ничего.

Он помолчал какое-то время, а я думал: почему такое произошло именно за его грехи. За какие такие грехи? Почему он винит себя?

– Двоеженец я. Две жены у меня, – наконец продолжил он.

Я не мог понять, о чем он, я знал, что он один живет, и на всех монтажах, на которых он бывал, все говорили, что он один, а тут вдруг – две жены! Я молчал, а он продолжал:

– Перед войной женился я, женился по любви, до того красавица была, до того умная, нежная – мечтать только можно о такой девушке, о такой подруге. Мы друг друга с полуслова понимали, я был сильно влюблен в нее…

…Перед самой войной мы поженились. Естественно, с первых же дней меня призвали. Война есть война. Она писала мне, писала, что у нас будет ребенок, а жили мы тогда на Кубани. Потом сообщила, что сын родился. Ты знаешь, Кубань была оккупирована немцами, переписка прервалась, и я страшно беспокоился за них. Когда немцы ушли с Кубани, вернее, их прогнали, я стал писать, стал искать. Друг у меня был, одноклассник, он откликнулся. Он, оказывается, демобилизован был по ранению, написал, что во время оккупации жену мою немцы отправили в Германию. Куда в Германию – не понятно. Ты знаешь, в то время часть добровольно, а часть принудительно отправляли на работу в Германию. Вот так и попала моя любовь, моя красавица, моя жена в Германию. Я хотел найти ее там, но это не от нас зависит, где воевать, это зависит от большого начальства, оно руководит, оно планирует, оно намечает операции, и меня послали не в Германию, а в Венгрию. Там, на озере Балатон, много наших ребят погибло не понятно за что. Я тоже получил несколько дырок, но на моем теле все быстро зарастает. Демобилизовался, вернулся на Кубань, встретился с сыном – он у моей матери остался. Прошел год. Что сказать? Много тогда женщин, девушек было, а нас, мужчин, мало, поэтому и зазывали нас вдовушки и девушки. Очень я любил свою жену, надеялся, что вернется она. Но вот год прошел после войны, второй год пошел, но среди вернувшихся из Германии ее не было. Я с каждым разговаривал, даже ездил в другие станицы, если узнавал, что кто-то вернулся оттуда. Нашел одну женщину, которая знала мою жену. Она сказала, что сначала их на какую-то фабрику отправили, потом мою жену и еще нескольких человек куда-то на сельхозработы перевели. Больше ей ничего не было известно. Так время шло, я жил один, бобылем, но не совсем бобылем. Иногда ходил к вдовушкам… Прошло два года…