Сочинения в двух томах. Том 1 - Макс Пембертон

— Да, но я должна стать женой не его фамилии, а его самого!

— Понятно, о нем очень много говорили в наших газетах и в обществе в последнее время! — заметил викарий.

— По поводу его банкротства, не правда ли? Разве это не хорошо его рекомендует?

— О, мы в этом отношении полагаемся на американцев, чтобы вывести нас из подобного маленького денежного затруднения… Вы, конечно, будете жить в Монктон-Кэстле, в замке Монктон, который в настоящее время, кажется, находится в руках неких Мейерштейнов, если не ошибаюсь?

— Да, что-то такое со словом Штейн, отец мой говорит, что это евреи… Ну, да это все верно… Но скажите, Монктон — действительно великолепный замок?

— О да, я прошлым летом специально ездил, чтобы посетить это древнее родовое гнездо лордов Истрей…

— Что ж, у меня будет широкая и роскошная лестница и статуя какого-нибудь великого человека посреди парадного двора, целый ряд восковых манекенов будет глядеть на меня, когда я буду ложиться спать в своей опочивальне?..

— Все это вы, без сомнения, найдете в замке Монктон!

— Говорят, что часовня превращена в нем теперь в синагогу, не правда ли? Как жаль! Я думаю превратить ее в католическую капеллу, мы кстати приобрели в Риме несколько очень ценных картин с библейскими и евангельскими сюжетами. Скажите, вам не известно, какого, собственно, вероисповедания лорд Истрей?

— Хм, я полагаю, что он принадлежит к той же церкви, что и его предки!

— А разве они принадлежали к какой-нибудь церкви? Как это интересно, право! Я полагала, что они только пили портвейн и курили дорогие сигары, да еще осенью охотились во время охотничьего сезона. И теперь все эти господа сделаются и моими предками, не так ли? И я буду иметь возможность смотреть на них, то есть на их портреты в родовой портретной галерее, и называть их «папа!». О, я уже сейчас чувствую себя членом древнего рода, хотя мне всего только двадцать лет.

— Через каких-нибудь десять лет вы уже не будете так охотно говорить о вашем возрасте!

— Вы полагаете, что я буду скрывать? Нет, я думаю, что не стану этого делать, пусть годы сами за себя говорят. Если женщине на вид двадцать лет, то ей, наверное, уже тридцать, что пользы говорить об этом! Но вот я случайно узнала ваши года и ни за что не скажу вам о них: ведь вы, мужчины, в этом отношении гораздо скрытнее нас, вы возненавидели бы меня на все остальное время нашего совместного путешествия!

— О, прелестная мисс Голдинг! Да разве это возможно, чтобы кто-либо мог возненавидеть вас?! Скажите, сколько мне лет, я отнюдь не буду в претензии! Если хотите знать — мне пятьдесят три года, и я горжусь этим, но говорю это только вам, так как вы — одно из тех Богом благословенных существ, которым мужчина способен сказать все свои задушевные тайны. В наше время мы не обмениваемся с нашими друзьями-дамами сувенирами, но обмениваемся сердечными и иными тайнами. За то короткое время, что мы находимся здесь, на пароходе, я сказал вам больше, чем какой-либо женщине в течение всей своей жизни, за исключением только моей матери, но убежден, что если бы то, что я доверил вам, делало меня достойным внимания… я все же уверен, что вы бы не выдали меня!

— Неужели вы в этом уверены? Но ведь мы, американки, так общительны, так болтливы. Я никогда еще не встречала молоденькой американки, которая могла бы промолчать полных пять минут. И всякий мужчина, который не имеет или не хочет поддерживать разговор, мне кажется несносным и только раздражает меня. Вы, англичане, производите иногда такое впечатление, как будто уже высказали все, что вам было нужно высказать, несколько веков назад и теперь уже не хотите повторять все снова. У меня за столом справа сидит один господин, от которого ни за что нельзя добиться ни слова, кроме: «В самом деле? Ах, как интересно!» Он, словно попугай, затвердил эти слова и теперь, кажется, машинально повторяет их всякий раз, когда к нему обращаются. Право, у меня является желание поместить его в музей как образец скучного англичанина.

— Пощадите нацию, которую вы собираетесь осчастливить, мисс Голдинг! Мы — люди сдержанные и стали такими главным образом вследствие того, что принуждены были убедиться в своем превосходстве над остальными народами. Американцы же постоянно говорят и беседуют потому, что им еще надо многому научиться и многое узнать. Я готов согласиться, что люди словоохотливые в большинстве случаев прямодушны, но нередко поверхностны и пусты. Если же человек очень молчалив, то он почти всегда или глубокий мыслитель, или глупый человек, или же, наконец, мошенник. Как видите, это относится и к нашему «Негодяю»!

— Мне хотелось бы знать, выигрывает он или проигрывает сегодня?

— Стоит вам только повнимательнее присмотреться к «Овце» сегодня за обедом, и вы получите ответ на ваш вопрос!

— Он сидит за другим столом, и я вижу только его спину! — возразила Джесси.

— Ну, в таком случае присмотритесь к мистеру Бэнтаму!

— Ах, Бэнтам, эта прелестная китайская фигурка!

— Которая вот уже десять минут, как не спускает с вас очарованных глаз. Позвольте мне предложить ему местечко в моем раю. Моя религия учит меня самоотречению и братолюбию!

— Да, да, пусть он идет сюда, позовите его к нам, и я поглажу его крошечную ручку. Он, кажется, выдает себя за юриста, не так ли? Я никогда бы не поверила, что его маленькие ручки могут схватить какую бы то ни было взятку!

Высокочтимый викарий движением головы пригласил упомянутого господина приблизиться и любезно указал ему на стул.

Тот не заставил себя просить и поспешил на зов.

Это был маленького роста человек с громадной безобразной головой, уродливо торчащими в стороны ушами и громадными, неуклюжими руками. Джесси прозвала его «Бэнтамом». Его упорство было столь же замечательно, как и его память на всякие неприятные факты. Он мог вам рассказать что-нибудь грязное и позорное почти о любой родовитой семье в Европе и, казалось, изучил всю их подноготную