НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

украдкой, по ночам, утираясь хвостом. Иногда ночные слезы были так обильны, что утром я тайно сушил хвост феном, иначе Натан догадался бы, в каком глубоком горе я нахожусь.* * *

Увы, Натану не позволили отойти в вечность без скандала. Земная суета ворвалась в его предсмертные дни и окружила нас. Мы и смущались, и смеялись, пытались кому-то помочь и от кого-то избавиться — словом, вели себя так, будто наши дни бесчисленны и бесконечны…

Потоки лжи и грязи, излившиеся на Натана, не запятнали его; напротив, чем больше извергалось клеветы и самой распоследней чуши, тем ярче сиял его образ, и тем больше людей искало встречи с ним.

Я помню два самых светлых посещения. К нам приходили храбрый челябинец и бравый капитан. О чем они говорили с Натаном, о чем он говорил с ними, я не знаю, но после их посещения в палате Эйпельбаума установилась прекрасная, живая тишина. Впоследствии я узнал о великолепных делах этих мужчин, но это предмет отдельного разговора. Заходил и врач, который когда-то оперировал Натана после падения на его голову «люстры прозрения». Врач был честен и печален, и, в отличие от своих коллег, не выказывал надежд на выздоровление Натана. Мой дорогой друг был благодарен доктору за горькую правду, хотя мне казалось, что он не отказался бы от лжи. Прощаясь, он попросил честного врача больше не приходить. Их встречу я посмотрел в записи и расплакался так, что даже фен не смог помочь моему хвосту избавиться от влаги: мне пришлось воспользоваться сушилкой для рук, установленной в уборной.

К Натану также приходили люди, которых он преобразил своей первоначальной, семейной деятельностью, и общественной, и литературной, и политической, и даже космической… Я перечислял Натану все его ипостаси, все роли, и он отчего-то смеялся так заразительно, что я начинал смеяться сам.

Почему эти тяжкие дни, когда я вспоминаю о них, излучают свет? Потому что Натан был радостен, даже счастлив. Причину этого я не пытался понять — зачем? Прямой вопрос: а чего это вы так радуетесь перед кончиной? — был бы бестактен и нагл, а я не обладаю этими, спасительными для людей, качествами. Как не обладаю и нелепой человеческой привычкой анализировать счастье, анализировать упорно, пока оно не задохнется…

* * *

Художники-государственники и художники-диссиденты, принципиальные распутники и защитники самого истового целомудрия, отъявленные националисты и отпетые либералы, пацифисты и милитаристы — кто только не приходил к Натану, требуя подтвердить, что путь их верен, а цель чиста. Натан просил у них прощения, вызывая негодование, а порой и проклятия. Он принимал посетителей молчаливо и скорбно, и только я замечал, что в его глазах таится нечто большее и нечто совсем иное, чем скорбь.

Я сразу обескураживал пришедших извинениями: «Простите, но Натан не сможет подтвердить правильность избранного вами пути. Та частица сказанного и сделанного Натаном, за которую вы ухватились, не является (по моему скромному мнению!) полноценной истиной». Не думаю, что кого-то обижу, если скажу, что мы смеялись, вспоминая растерянные лица последователей, когда я говорил им, что «единственная опора — непрочность бытия», или когда официально заявлял, что в следовании Натану они ищут безопасности, но странно ждать ее от того, кто сам был воплощенным риском.

С какими кислыми лицами выходили от нас посетители! Если бы я был художником, я написал бы самую масштабную в истории живописи галерею лиц разочарованных и обескураженных.

Запомнился мне мужчина, который учинил самокастрацию под влиянием цикла проповедей Натана Самоварца «О целомудрии». Скопец позеленел, услышав от Натана вместо поощрений: «Простите, но теперь я так не думаю».

«Мы вообще вас первый раз видим», — добавил я, начиная волноваться — как выяснилось, небезосновательно: разгневанный кастрат набросился на умирающего. Он повалил капельницу на застонавшего Натана, схватил ее, и орудуя ею, как копьем, вознамерился проткнуть Эйпельбаума. Я встал на пути оскопленного хулигана и принял могучий втык в грудку. Вбежавшие на мой визг санитары спасли нас от обезумевшего последователя, так далеко зашедшего в своем рвении…

* * *

Когда у Натана были силы, он выходил на балкон к приверженцам. Общению с ними, равно как и обмену идеями, даже крамольными, государство больше не мешало. Оно утратило интерес к Эйпельбауму: стало ясно, что смерть сделает свое дело без участия родины.

Дневных и ночных посетителей были сотни.

Выпущенный из-под ареста дирижер явился под окна палаты сразу после освобождения из тюрьмы. Он потребовал, чтобы Натан возглавил великий поход на Запад и пообещал поддержать его музыкальными средствами.

Дирижера оттеснили от балкона антиглобалисты, те самые, что порвали свои загранпаспорта во время одной из самых проникновенных проповедей Самоварца. Они настаивали: Натан должен стать духовным главой осажденной крепости, которой становится Россия. А если он не чувствует в себе сил, то пусть даст согласие стать хотя бы знаменем их борьбы. Антиглобалистов оттеснили представители глубинного народа и их руководители, до сих пор прельщенные лозунгом «России на всех хватит». Вздохнув, Натан сказал, что ошибся в расчетах: увы, Россия не бездонна.

Раздался возмущенный ропот представителей глубинного народа, посыпались обвинения, угрозы, и нас снова спасли санитары.

Приходила под балкон и группа подтянутых офицеров. Они сурово отрапортовали, что «объявленная Натаном святая война неизбежна», и присягнули ему в тени акаций. Офицеры дали клятву, что воплотят заветы Эйпельбаума в жизнь при первой же возможности. Растроганные военные, заметив наконец, что Натан от слабости не может произнести ни слова, дали в его честь нежный прощальный оружейный залп и были изгнаны с территории больницы.

Тут же из кустов вышли демократы, славя Натана за то, что он не поддался на соблазн милитаризма. Председатели камчатского и сочинского отделений сообщили, что все либералы страны действовали по плану Эйпельбаума: укрылись в комической тени, спаслись там, и теперь, увеличив свои силы и численность, готовы к выдающимся, историческим поступкам. «Но каким должно быть наше явление народу?» — спрашивал камчадал. «Какими событиями, а может быть, даже чудесами, оно должно сопровождаться, чтобы либерализм наконец стал любезен населению?» — интересовался представитель южного, покрытого пальмами города, доставая блокнот и изготавливаясь записать рекомендации Эйпельбаума.

Вот