Скрипка некроманта - Далия Трускиновская

А вот Паррот с Гринделем, кажется, не поставят.

— Похоже, что Брискорн действительно замешан в это дело, — сказал Паррот. — Тем более не следовало посылать анонимную записку. Вы лишь перепугали его. А с перепугу люди на многое способны. Значит, Брискорн… Давайте поглядим правде в глаза: мог ли быть другой похититель?

— Мог, — ответил Маликульмульк и отвернулся. Ясно было, что Паррот имеет в виду Туманского. А говорить о Туманском неохота — Маликульмульк, немного успокоившись, почувствовал себя обманутым и оскорбленным. А ведь как складно рассуждал Федор Осипович про тот свет, этот свет и свою роль посредника меж ними, проводника, который выведет любезного Ивана Андреича из мрака преисподней в иную жизнь! Неужто все знания, все умения, все таланты бесполезны, когда сам себя желаешь обмануть?

На помощь пришел Гриндель.

— А мы ведь и в самом деле не знаем, проник он тогда в замок или не проник. Он ведь в замке бывал, сообразил, где спрятать шубу, потом прятался по углам. Что, ежели ему повезло и он набрал там сведений для новых доносов? А мы это добро на прощание сунули, не глядя, в печку?

— Не все ли равно, проник он тогда в замок или не проник? — спросил Паррот. — Мысль украсть скрипку вряд ли пришла в его больную голову.

— Но ежели пришла? И он сделал это, чтобы всех перессорить? Чтобы отомстить за свое унижение? Господи, ведь если так — то он уничтожил скрипку?! — осознав это, Маликульмульк впал в изумление и сам стал похож на обитателя бешеного дома — с разинутым ртом и нелепо разведенными в стороны руками.

— Уничтожить скрипку Гварнери — это как раз в его духе, — мрачно согласился Гриндель. — Как роскошно будет гореть!..

— Крылов, вы мстительны? — вдруг спросил Паррот.

— Я? Нет… не знаю… — вопрос смутил его, оттого что ударил в точку: иногда сильно хотелось вернуться в столицу с неслыханным триумфом и гордо отвернуться от прежних своих приятелей; более суровой кары Маликульмульк не придумывал, но ведь и этого — немало…

— Мстительны — оттого вам этот ужас и пришел в голову. Но совершенно не способны писать доносы. У него же была цель — подслушать что-то, пригодное для хорошего, злобного, смертельного доноса. Какая скрипка, помилуйте? Да если бы она валялась у него на пути — он бы ее не заметил…

— Вы уверены, Паррот, что он только за этим пытался проникнуть в замок?

— Уверен.

— А вам не приходило в голову, что и вы способны ошибаться? — выпалил Маликульмульк, немного обиженный обвинением Паррота.

— Приходило, конечно. Да только я знаю людей, которыми владеет одна-единственная страсть. Они же ничего по сторонам не замечают. Много ли вы сами замечали, когда в столице сражались с пороками?

— Я?..

Паррот каким-то чудом угадал уязвимое место Маликульмулька, ахиллесову пяту, прореху в той части головы, где замечаются и собираются вместе особенности и приметы живых людей. Любовь к театру возникла неспроста — в театре были амплуа, весьма удобные. Поделить мир на юных любовников, развратных старух, вороватых лакеев, пройдошливых подьячих, бездарных вельмож — а потом составлять из них интриги и сцены, чего ж удобнее! Раз только пытался изобразить живого человека с его необычными странностями, и то — самого себя, и то — пьеса «Лентяй» по сей день не закончена, хотя начата была куда как бойко.

Для борьбы с пороками такой взгляд на мир очень удобен. А чтобы стать счастливым, нужно вглядываться в людей, приспосабливаться к ним, наслаждаться тем, чем каждый из них отличается от прочих. Тогда только соберешь вокруг себя тех, кто может стать тебе дорог. А сами ведь не соберутся — и от одиночества волей-неволей будешь с утра браться за перо и громить пороки.

— Значит, кроме Брискорна — некому? — спросил Давид Иероним. — Все совпадает, все мелочи?

— Одна мелочь не укладывается в сей сюжет, — честно сказал Маликульмульк. — И что она может означать — ума не приложу.

— Что же это?

— В галерее Южного двора, неподалеку от дверей, в которые входили гости, был найден кусок канифоли. Такая в Риге не продается. Ее, надо думать, обронили итальянцы. Но какого черта они открывали на морозе футляр с инструментом?

— Действительно, странно, — согласился Гриндель. — Эта канифоль просто лежала в галерее на каменном полу?

— Нет, она лежала возле перевернутого ящика. Тоже, кстати, непонятно, откуда он там взялся.

— Это очень любопытно, — сказал Паррот. — Значит, скрипку вор унес, а футляр вместе с прочим содержимым оставил?

— Да, смычок он оставил. Все прочее указывает на Брискорна — итальянки видели его в коридоре, куда выходили двери комнат, приготовленных для артистов. Он был там с дамой…

— С госпожой Залесской?

— Да. Я думаю, она приняла у него скрипку, когда он вынес инструмент, и спрятала ее в башне Святого духа. Все сходится — в этой башне их застала воспитанница княгини, девица Сумарокова.

— А если это все же не Брискорн? — спросил Паррот. — Если это кто-то из итальянцев? Помните, как в подвале нашли труп скрипача? Что, если этот скрипач и был вором? А потом его убили, чтобы он не проболтался?

— Да нет же, это невозможно! Я точно помню, что говорил старый Манчини, когда обнаружил кражу! — Маликульмульк задумался, припоминая. — Ну да, этого человека звали Баретти, и он к концу приема так напился, что не мог устоять на ногах. И более того — его выводили под руки, когда старый Манчини с мальчиком шли в комнату и несли с собой эту проклятую скрипку. Она пропала уже после того, как уехали музыканты. Я думаю, что скрипач стал свидетелем каких-то действий Брискорна.

— Бедный Баретти, — сказал Гриндель. — Заехать Бог весть куда и умереть в чужой стране… Его ведь здесь похоронят?

— Вряд ли тело повезут в Италию, — согласился Паррот. — Правда ли, что он в Риге стал пить не просыхая?

— Правда. Итальянки при мне это не раз говорили, и старый Манчини говорил. Вот ведь как забавно — они не знали, что я понимаю по-итальянски, и называли Манчини старым бесом. Особенно его невзлюбила Пинелли — эта маленькая, пухленькая…

— Да, я помню, — равнодушно сказал Паррот. — Очень милая особа, и голос превосходный. Так вы, Крылов, невольно подслушали, что говорили эти женщины?

— Да. Я ведь сразу не сказал им, что учил итальянский и читал в подлиннике оперные либретто и комедии Гольдони. А потом признаваться было уже неловко.

— Занятно! Я и не знал, что вы владеете итальянским. Что еще певицы говорили о несчастном Баретти?

— Очень удивлялись, что Рига так на него повлияла. Раньше он пил умеренно, и надо думать, красное вино, а здесь начал вовсю употреблять крепкие напитки. И впрямь странно, что он умудрился напиться во время приема. Знаете, Паррот, я имел дело с актерами. Пьянство во время спектакля — опасное занятие, если актера увидят с бутылкой — неприятностей не миновать. Некоторые любители таскают с собой фляжки, которые легко спрятать. Вот я и думаю, что этот Баретти принес с собой фляжку. А итальянки так сердиты на Манчини, что решили, будто это Манчини споил им квартет. Но странно — ведь приглашение генерал-губернатора для бродячего музыканта большая честь, что же он вздумал опозориться в замке? Старик Манчини сказал, что люди князя буквально выносили его на руках.