Скрипка некроманта - Далия Трускиновская

— Погодите, господа! — вмешался Давид Иероним. — Герр Крылов, вы говорили с этим господином о поисках скрипки?

— Говорил… я делал предположения… Но я никого не обвинял!

Федор Осипович очень ловко выхватил у Маликульмулька бумагу — разорвав ее пополам. Свою половину он вознамерился обратить в мелкие клочья, но помешал Гриндель, схватив его сзади с неожиданной для аптекаря силой и ловкостью. Должно быть, сказалась кровь родного дедушки — браковщика мачт, который и обращаться с тяжелыми бревнами умел, и, при нужде, схватиться с плотогонами и одержать в драке победу.

Паррот разомкнул пальцы Туманского жестоким способом — вывернув их. Скомканную добычу отдал Маликульмульку.

— Читайте дальше и сразу же переводите, — сказал он. — Сдается мне, сейчас мы неплохо повеселимся.

Маликульмулька прошиб пот.

Возражать Парроту, когда он чего-то требовал, было невозможно. И Маликульмульк, совместив обрывки, продолжал, каждую прочитанную фразу старательно перекладывая на немецкий:

— «Поиск скрипки его сиятельство князь Голицын вел самыми нелепыми средствами… Не видя достаточного усердия со стороны Управы благочиния, он отрядил на поиски покражи начальника своей канцелярии, в ущерб его прямым обязанностям… Сей, по имени Иван Крылов, должность свою получил по протекции и совершенно к ней не способен… Целые дни он проводит в срезании сургучных печатей с конвертов…» — переведя это, Маликульмульк замолчал и набычился.

— Правда, Крылов? — спросил Паррот.

— Нет. То есть да, я срезаю печати… иногда, чтобы позабавить больное дитя… Но кто мог?..

— Этот господин не зря околачивается вокруг Рижского замка. Кто-то из ваших подчиненных его порадовал. Вот, кажется, и разгадка истории с докторовой шубой, — сказал Паррот. — Ему всего лишь до смерти хотелось попасть на прием. Где шуба, Туманский?

— Знать не знаю никакой шубы.

— Вы все еще не поймете, Крылов, с кем связались? — Паррот, все время стоявший на пороге, вошел в комнату и сел. — Ну так слушайте, Давид Иероним расскажет. А Туманский, который неплохо понимает по-немецки, поправит, если вдруг случится ошибка.

— Отдайте мои бумаги! — потребовал Федор Осипович. — Вы ничего не поняли, в них есть особый смысл.

— Этот господин Туманский приехал к нам несколько лет назад, получив назначение на должность цензора иностранных книг при рижской таможне. Я не знаю, чем он занимался ранее, и никто в Риге толком не знает, но такого цербера мы тут увидели впервые. В Лейпциге вышли в прошлом году на немецком языке «Письма русского путешественника» господина Карамзина, которые читает вся столица, так он и эту книгу умудрился запретить, — сказал Давид Иероним. — Мы терпели, нам ничего иного не оставалось. А он искал повода показать себя в лучшем свете перед покойным императором. И дошел до подлости.

— Зейдер был бунтовщик, — вставил Федор Осипович по-немецки. — Все знали, что он подбивает крестьян к бунту!

— Этот бунт вы сочинили сами! А Зейдер был одним из тех порядочных сельских пасторов, что честно служат Богу и заботятся о своей пастве, — возразил Гриндель. — Он жил в Лифляндии, в Рандене и, сговорившись с соседними помещиками, устроил небольшую публичную библиотеку. Как-то про эту библиотеку проведал этот вот господин. И мечтой всей его жизни стало сжечь книги Зейдера!

— Это правда, — вдруг подтвердил Федор Осипович. — Господи, кто бы знал, как я возненавидел книги…

— Не только книги, — поправил Паррот.

— У Зейдера пропала одна книжка, первый том Лафонтенова «Вестника любви». То ли взяли почитать и не вернули, то ли откуда-то ее выслали, а она затерялась на почте. Пастор, как человек европейского склада, поместил в «Дерптских ведомостях» объявление, заодно напомнил и другим читателям, чтобы возвращали книги. Как из этого можно было составить донос о неблагонадежности — я не представляю! Однако господин Туманский умудрился…

— Я писал чистую правду — что Зейдер десять лет содержит публичную библиотеку, о которой правительству неизвестно! — возразил Федор Осипович. — А коли ее существование скрывается, то, выходит, в ней содержатся запрещенные и двусмысленные книги! А мне как цензору надлежит их изъять! Я нарочно писал пастору, просив его прислать каталог библиотеки, а он отговорился тем, что вздумал будто бы ее закрыть!

— И это был достойный повод, чтобы отправить рапорт генерал-прокурору Обольянинову! Одному Богу ведомо, сколько грязи было понамешано в тот рапорт, если о такой ерунде, как пропавшая книжка Лафонтена, Обольянинов донес покойному государю! Думаете, мы тут не догадались, что значит сей донос? — пылко спросил Гриндель. — Думаете, никто не понял, в кого вы метите?

— А что тут догадываться? В того, кто развел в Лифляндии всяческое вольнодумие! — отвечал, тоже разгорячившись, Федор Осипович. — Иван Андреич, это же известный якобинец фон Нагель! Его и следовало истребить!

— Знаете, Крылов, кого этот путаник назвал якобинцем? — преспокойно спросил Паррот. — Бывшего лифляндского и эстляндского генерал-губернатора Людвига фон Нагеля. Любимца покойного императора! Полвека честно прослужил, император уж не знал, как его еще побаловать, придумывал всякие способы, чтобы добавить ему денег, — до того, что распорядился отдавать ему часть дохода от каждого корабля, заходившего в Ригу. Стал бы он так заботиться о якобинце? У вас нелады с логикой, Туманский.

— Якобинец и был! — не унимался Федор Осипович. — Я — цензор, мне лучше знать, чем всяким аптекарям!

— Нагеля все любили. Дай Бог, чтобы вашего начальника Голицына так полюбили. А Туманский за свои нападки на просвещение не раз выслушивал выговоры от старика, вот и взбесился, — объяснил Паррот. — Хотел бы я видеть, что было в том доносе, который Обольянинов положил на стол покойному государю, если приказ императора был одновременно нелеп и страшен: Зейдера арестовать и доставить в Санкт-Петербург, в крепость, а Туманскому публично предать огню все его книги.

— Да, да! — воскликнул Федор Осипович. — Этого я и добивался! Это же праздник! Чем я хуже Сердюкова?

— Какого Сердюкова? — спросил Паррот.

— Козловского уезда цензора… Козловского уезда Тамбовской губернии цензора Сердюкова! — выстроил грамотно немецкую фразу Туманский. — Вот где был истинный праздник! Когда ваш старый приятель, герр Крылов, Иван Рахманинов, в отставку выйдя, уехал в Тамбовскую губернию, в собственное имение Казинку, то он ведь и типографию свою туда увез. И там стал печатать вольнодумные книжонки. А Сердюков, не будь дурак, прознал да и донес! Типографию закрыли, склады опечатали, Рахманинова — под суд, а Сердюкову — праздник! Типография-то сама собой загорелась и сгорела вместе со всей крамолой! Ни одной книжки не уцелело! Радости-то сколько — а, Иван Андреич? Ни одной!

Маликульмульк смотрел на него с ужасом. Он уже понял, что перед ним — сумасшедший, известный большинству рижан. И нужно было уж совсем одуреть от одиночества, чтобы не распознать в рассуждениях о том и этом свете подлинного безумия.