Что мое, что твое - Наима Костер

Они ничего не обсуждали, ничего не использовали. Он по-прежнему был ее мужем, а она — его женой. Какое-то время они двигались вместе. Влага, мягкость тел — все превратилось в обволакивающее тепло. Он не закрывал глаза и смотрел на лицо Ноэль, сосредоточенное, серьезное. Раз он мог доставить ей какое-то удовольствие, он хотел сделать все, чтобы ей полегчало. Он кончил, застонал, и Ноэль опять заплакала. Он не хотел останавливаться и сказал ей об этом, но она отвернулась от него и закрыла лицо руками.

Он попытался отвести ее пальцы от лица и поцеловать ее.

— Прости, — сказал он.

Она уставилась в потолок и задрожала, и он наконец решил заткнуться и просто лежать рядом, пока она проплачется. Это было трудно. Он ощущал, как чувства Ноэль проникают в него. Неопределенные, аморфные чувства, отравляющие все, как яд. Он закрыл глаза, вздохнул. Наконец она перестала рыдать, заикала и повернулась к нему.

— Я пыталась найти ответ. Не хочу, чтобы эта история просто превратилась в очередной кусок жизни, про который так ничего никогда и не поймешь. Все из-за того, что ты никогда не встречался с другими женщинами? Мы были слишком молоды? Или что?

Нельсон попытался ее успокоить, но Ноэль огрызнулась.

— Мне не нужны твои утешения. Мне нужен ответ.

— Просто так случилось. А я не сопротивлялся.

— Это не ответ. Я заслужила правду.

Ей вдруг вспомнилась строчка из прошлого, она не могла понять откуда: «Ведь правда будет правдой до конца, как ни считай»[22].

— Мне нравилось чувствовать, что меня хотят. Вот и все.

— Вот не надо. Я всегда тебя хотела.

По-своему, она была права, но Нельсон не понимал, какой смысл это дальше обсуждать. Джемайма хотела его так, что он не мог противиться. Она хотела его из-за того, что предвидела в его будущем. Она хотела его за имя, за красивую историю о неделе в Париже с художником и фотографом. Она была как зеркало, отражающее образ, который он сам для себя создал. С Ноэль он не мог быть кем-то другим. Только собой, четким, в фокусе. Что было приятно, но не очень возбуждало. Это она хотела услышать?

— Я хотел убежать от своей жизни. — Это была самая щадящая версия правды, какую он смог придумать. — Хотел побыть другим человеком. После выкидыша…

Ноэль вскочила с постели, голая, яростная.

— Что, с этого все началось? Ты уже давно запутался, милый. И я тут ни при чем.

Она встала, оделась быстро и злобно и вышла.

Нельсон нашел ее на потрепанном бирюзовом диване с подушками и пледами, покрытыми собачьей шерстью. Солнце пробивалось сквозь узорчатое окно. Он подсел к ней. Она заговорила, не глядя на него.

— Я не могу тебе этого простить, Нельсон. Не могу забыть.

— Забыть можно все, Ноэль. Ты просто не пыталась.

— У меня было много времени. Я была с сестрами.

— Ты хотела сказать: с матерью?

— Она тут ни при чем. Я не рассказывала ей, что ты сделал, и не собираюсь.

У Нельсона напряглась челюсть.

— Я не хочу жить без тебя.

— Я тоже не хочу, но я не могу просто жить дальше после такого.

— И что, бросишь меня из принципа? Это жестоко, Ноэль.

— А я-то думала, я, наоборот, слишком мягкая.

— Ты и то и другое, — сказал Нельсон.

Он не хотел, чтобы это прозвучало обидно. Они оба не идеальны. Она одновременно была слишком жесткой и слишком ранимой.

— Ты больше не имеешь права говорить, какой мне быть.

— Почему? Мы всегда пытались друг друга подстегивать, помогать друг другу быть лучше.

— Я не давала обещания сделать тебя лучше. Я твоя жена. Я обещала любить тебя, и я свое обещание сдержала.

Она говорила спокойно и строго, и лицо у нее было опухшее от слез, серьезное. Нельсон сидел рядом с ней, пристыженный. Он знал такую Ноэль — ее бесстрастную собранность, которая означала, что Ноэль ушла в себя и захлопнула дверь. То же самое она сделала, когда доктор сообщила им новости, — он видел, как Ноэль застыла, как статуя, поблагодарила врача. Иногда на вечеринке, в гостях, она замечала, что кто-то ведет себя с ним непочтительно, и вдруг вырастала на дюйм, поднималась над толпой и окатывала холодом обидчика, чтобы все знали, что отныне он у нее в немилости. Так она проводила линию между собой и Лэйси-Мэй — никакой жестокости, зато едкая, элегантная холодность. То же самое она проделывала с отцом, в котором научилась не нуждаться, хотя и терпела его. В каком-то смысле ему стало спокойнее, когда он увидел прежнюю Ноэль; увидел тот же дух, то же упорство, которое он любил. Но тогда же он понял, что все кончено. Много лет у нее были свои представления о нем, но теперь они поменялись. Больше никогда она не будет с ним рыдающей Ноэль, соблазнительной Ноэль, милой, обнаженной, любопытной. Она закрыла дверь, которую ему не открыть теперь даже силой. В этом они были похожи, Ноэль знала, как запрятать часть себя подальше.

Он коснулся ее руки, и она позволила ему взять ее. Сколько он еще хотел сказать ей. И сказал мысленно. Они сидели, сцепившись руками, как будто она слушала его мысли, а потом Ноэль отняла руку.

— Мне надо проведать маму.

— Я думал, ты решила больше с ней не видеться.

— Вообще-то я не хотела видеть отца. Не хотела, чтобы мне стало еще хуже, но теперь какая разница. И потом, о чем еще нам говорить?

Ужасно было слышать, как спокойно она говорит о конце их совместной жизни. Он хотел ей это сказать и умолять ее остаться, но это было бы жалко и бессмысленно. Он не мог вообразить, что когда-то они перестанут друг с другом разговаривать. Лучше об этом не думать. Существует только это мгновение и следующее. Больше он ничего не мог сделать.

— Тогда я поеду в аэропорт.

— Ты просто развернешься и поедешь обратно в Европу?

— А что мне здесь делать?

Ноэль сидела, вся залитая солнцем, невозмутимая.

— Я бы хотела, чтобы ты думал иначе, — сказала она. — Значит, это прощание.

Она повела его к двери; он шел за ней как во сне; он хотел обняться, но она покачала головой; она открыла дверь и так же просто закрыла ее; он оказался один на пороге.

Чтобы успокоиться, он прислонился к стене. Он хотел услышать Ноэль по ту сторону двери. Но услышал только насекомых, птиц, шум ветра в листве. Он взглянул на лес, на стройные сосны. Внутри него что-то пошатнулось.

Когда он уехал в Париж, она столько плакала. Обычно они прощались поспешно, без сантиментов, но в этот раз она так горько плакала, пока искала ключи от машины, чтобы отвезти его, что он предложил ей остаться; он бы вызвал такси. На самом деле ему просто хотелось поскорее уехать от нее подальше — он не хотел смотреть, как она рыдает. Ее слезы приводили его в отчаяние, и он боялся, что не выдержит и скажет что-нибудь, о чем потом пожалеет: «Это тянется слишком долго», или «Я не могу избавить тебя от боли», или «Ты сама себе вредишь». Но он сдержался и сказал только, что хочет проехаться один.