Что мое, что твое - Наима Костер

В одно мгновение она успокоилась, села мирно на кровати, поджав под себя ноги. Может, в тот момент она и начала его отпускать. «Надеюсь, ты найдешь там, что ищешь», — сказала она, и ему показалось, что она видит его насквозь.

Он уехал, мечтая, что Европа будет чем-то вроде интерлюдии. Альбом, пьеса, другая женщина — все это только на время. Он собирался вернуться домой. Ведь его жизнь — это Ноэль.

Как долго он скрывал эту правду; ему повезло, что она так долго не знала. Но теперь все вскрылось, и ему не спрятаться. Теперь она знает, что он плохой человек.

Хэнк сидел на обочине, когда Ноэль приехала в больницу. В руках он держал огромную кружку кофе и смотрел, сощурившись, куда-то вдаль. Он не повернулся к Ноэль, и она не поняла — он действительно ее не заметил или просто хотел побыть один.

— Эй, — крикнула она. — Что ты тут делаешь?

— Я думал, ты не приедешь.

— Меня нашел Нельсон.

— Значит, все хорошо прошло, раз тебе лучше и ты решила сюда приехать.

— Это поэтому ты тут? Потому что тебе так хорошо?

Хэнк усмехнулся, и Ноэль подсела к нему. Они вытянули ноги и следили за проезжавшими машинами, как бы на них не наехали. Ноэль заглянула в кружку и увидела, что Хэнк почти все допил. Раньше он выпивал только полчашки кофе утром, а потом вечером, когда приходил домой, допивал остальное.

— Ты не хочешь сталкиваться с отцом?

— Это так заметно?

— Я тоже не хотела его видеть, — сказала Ноэль. — Как и своего мужа, пока ты не вмешался. — Она взяла у Хэнка кружку и отпила стылого кофе. — Моему браку пришел конец. Не знаю, встретимся ли мы еще когда-нибудь.

Хэнк сделал скептическое лицо.

— Вот так думаешь, что у тебя все кончено с человеком, но нет, если любовь была настоящая, ничего никогда не кончено.

— Знаешь, меня так бесило, что вы с мамой так быстро сошлись. Я думала: «Как можно бросить человека, когда ты поклялась быть с ним вечно?» Но теперь я понимаю. Мне все равно, что я обещала. Нельсону было все равно, когда он разрушил нашу жизнь, и мне этого вполне достаточно.

— Не буду спрашивать, что он сделал. Все равно вряд ли ты мне скажешь.

— Мне пора обратно в Джорджию. Разобраться с делами.

Хэнк нахмурился.

— Мне не хочется, чтобы вы уезжали. У меня такое предчувствие о вашей маме — мне кажется, она протянет ровно столько, сколько вы тут пробудете. Вы даете ей силу.

— Мы даем ей повод позлиться. Вот ее источник силы, — сказала Ноэль. — Злость.

Она засмеялась. Хэнк даже не улыбнулся, и она попыталась его утешить.

— Не представляй сразу самое ужасное. Ее лечение только началось.

Хэнк покачал головой.

— Я не так боюсь ее смерти. Это вас она пугает, потому что вы уезжаете, — вы пытаетесь убедить себя, что она еще будет жива, когда вы вернетесь. А я боюсь того, что ждет нас сейчас, в ближайшем будущем. Кто знает, сколько это все продлится. Плохое настроение, врачи, лекарства. Мне же с ней быть все это время. И я с ней был все время до этого.

Ноэль никогда толком не задумывалась о том времени, что Хэнк провел с ее матерью вдвоем, когда сестры разъехались. Она не представляла себе, о чем они разговаривали в темноте, как они проводили утро и вечер столько лет, как они проводили молчаливые часы, составляющие бесконечный тайный танец совместной жизни.

Она всегда смотрела на Хэнка как на помеху; ей не приходило в голову посмотреть на него как на мужа, на влюбленного человека. Она коснулась его руки.

— Пойдем, — сказала она. — Пошли к ним.

— Да нет, — сказал Хэнк, но Ноэль не сдалась.

— Твое место там, — сказала она. — И все.

Пидмонт, Северная Каролина

Если раньше в Первой школе и царила относительная гармония (насколько вообще гармония может царить в старшей школе, переполненной подростками со всего округа), то после постеров она начала рушиться. Состоялось два собрания: сначала по поводу обеспокоенных родителей, чьи действия директор назвала постыдными. Она не произносила слов «черные и белые». Зато она сказала, что школа — место, где важны мысли детей, а не их родителей. Затем группа черных девочек организовала клуб «Обеспокоенные школьники за справедливость», но им не давали разрешение использовать класс для своих встреч, потому что школа не признала их клуб официально. Адира написала петицию, и, когда количество подписей перевалило за сто, администрация признала их клубом, заявив, что им просто нужно было с самого начала заполнить анкету. Дети родителей, оклеивших коридор, никак не проявились. Они как будто хотели остаться в тени; боялись расстроить родителей, но и не хотели, чтобы их раскрыли одноклассники. Но все и так всё знали по слухам.

Школа продолжила жить обычной жизнью: компании, тусовки, флирт в столовой, поцелуйчики на лестнице, ярмарка пирогов, чтобы собрать денег на школьную поездку. Новенькие приезжали и уезжали на автобусе; учителя следили за посадкой. На уроках в самой сдержанной манере обсуждали историю и войну, столкновения, казавшиеся такими далекими. Мистер Райли считал дни до премьеры.

Впервые слово на «н» написали несмываемым маркером на стене кабинки в мужском туалете. Директор собрала всех второй раз и объявила, что будет проведено расследование, потому что в школе серьезно относятся к вандализму, но спешить с выводами тоже не следует. Возможно, это сделал охранник, или кто-то посторонний, или наивный школьник хотел написать слова к рэп-треку. А потом на белой стене перед спортивным полем появилась свастика, о ней написали в газете, пошли нервные шепотки.

Постановка стала для них параллельной вселенной, в которой они наряжались, говорили на смешном языке, и вся трагедия заключалась в том, выживет ли Клавдио или умрет, женится ли он на Джульетте, завоюет ли герцог Изабеллу, получит ли Анджело по заслугам. По большей части все шло мирно, не считая репетиции, на которой Шон поссорился с Беккетом, потому что его отец владел типографией, в которой озабоченные родители напечатали свои постеры. Беккет кинулся на Шона, ткнул ему пальцем в лицо и заорал: «Свобода слова, а? Есть у меня свобода слова??» Шон велел ему успокоиться, сжав кулаки, но потом мистер Райли вмешался и попросил всех сесть в кружок.

Он сказал, что постановка должна была служить им всем убежищем; репетиции он назвал пространством свободы. И если они все сделают хорошо, пьеса может стать почвой для дискуссии и послужить сообществу с помощью искусства. Все это звучало пошло и тянулось слишком долго, но никто так не поддакивал ему, как Ноэль и Адира, которые сидели вместе, взявшись за руки. Ноэль вступила в клуб «Озабоченных школьников за справедливость» и позвала туда Джи. Когда он спросил, что они задумали, Ноэль сказала, что пока никто ничего не знает, пока они просто общаются. Он держался от клуба подальше, но Ноэль от него не отставала. Когда он отнекивался, она спрашивала: «Почему ты не приходишь? Что такое?», и он понимал, что она пытается вызнать, что произошло в тот день в коридоре. Но при одном воспоминании, при одной мысли об этом ужасном заголовке «Ивинг-стрит» ему начинало казаться, что комнату заливает тьма и его глаза затягивает черной пленкой.