80 сигарет - Генри Сирил

но на это не хватает времени – отряд уходит в столовую всего на тридцать минут. К их приходу нужно успеть закончить с туалетом.

Нет, с унитазами без «Доместоса» никак. Всегда стараюсь оставлять его хоть немного для них.

В моем отряде самые чистые сортиры. Чего не скажешь об умывальной комнате. Я там не убираюсь. Мне нельзя. Оно и правильно. А как иначе? Там мужики свою посуду моют, чай варят. Кто ж меня туда пустит? Сами и полы моют. Плохо, конечно, моют, так – грязь разводят. Ну да не мое это дело – мужиков судить. Вот так вот, вот так. Хорошо. Еще немного, и можно идти мыть лестницу – здесь я скоро закончу.

Я уже протираю пол насухо, когда входит Токарь со своими дружками.

Я холодею.

С усердием идиота принимаюсь натирать тряпкой одно и то же место, словно хочу проделать там дыру. Может быть, они не полезут ко мне, если увидят насколько сильно я занят работой, м? Да-да, конечно, не станут. Вот, еще за трубой много плесени. Просовываем руку… еще… Господи, да почему я весь не могу пролезть в эту щель?! «Оей, ведьма!» – Токарь обращается ко мне. «Да?» – «Ты тряпку-то брось, когда с тобой люди разговаривают».

Токарь еще не договорил фразу до конца, а я уже выполняю его просьбу. Что ему нужно?! Ну что ему нужно?! Я знаю что.

«Как сам? Нормально все? Чай-курить есть? Ты обращайся, если че надо, не стесняйся». – «Спасибо, все хорошо. Ничего не нужно». – «Ну-ну».

Токарь закуривает сигаретку и, кажется, уже забывает о моем существовании. Компания разговаривает о чем-то своем. Это хорошо, это очень хорошо.

Поднимаю тряпку и продолжаю свою работу…

«Слышь, – наивный я кретин. Никто и не думал оставлять меня в покое. – А ты как в «гареме» вообще оказался?»

«Я… я это…» – тряпку вон из рук. Они не любят повторять дважды. «Да говори как есть, че ты затроил». – «Сосала мне, кхм, это, там одна… а потом мы… это… короче, целовались…»

За многие годы я отвечал на этот вопрос сотни раз, но так и не научился формулировать причину попадания в рабство более внятно.

Токарь говорит: «Понятно», – и я замечаю (я все замечаю), как он подмигивает своим приятелям. Дурной знак. Ну, отвяжитесь от меня, черт бы вас. Я просто мою эти обоссанные полы. А потом еще лестница. На улице весна. Грязи – тьма-тьмущая.

Токарь подходит ко мне. Садится на корточки.

«Слушай… э-э-э… ну а какая разница?» – Подумать только! Ему неловко! Склоняя меня к сексу, он смущается.

«Что?» – я переспросил машинально. Смысл вопроса был понятен мне. Я слышал его много раз.

«Ты долбоеб?» – Я сам напросился.

«Ты давал за щеку какой-то шалашовке, а потом сосался с ней. Получается, что сам у себя отсосал хуй. А раз ты уже сосал раньше, то можешь отсосать и другим. Какая разница, чей прибор наяривать?»

Это не логика, это абсурд. Даже если предположить, что первая часть этой логической конструкции справедлива, то заключительный вывод просто нелеп. Одно из другого не вытекает, хоть ты тресни. Но это и неважно. Я уверен, Токарь и сам не настолько туп, чтобы верить в то, что он сейчас говорит. Просто ему нужна завязка. Любая. Сейчас я пискну что-нибудь в ответ, и наша милая беседа польется ручейком.

Необходимо что-то ответить. Молчать нельзя, иначе Токарь расценит это как согласие, что обострит его инстинкт охотника. Тогда дать отпор станет еще сложнее, и Токарь победит.

Но от страха я не могу выдавить из себя ни слова.

«Хер ли ты надулся, как хуй на бритву? Я тебе вопрос задал. Какая разница?» – «Ну это разные… кхм… не одно и то же… я… (Господи! Я схожу с ума! Как выдавить из себя это предложение?!)… я не буду сос… сосать твой член».

Токарь борется с желанием рассмеяться. Он ласково произносит: «Ну, не обязательно сосать. Можно же и по-другому, понимаешь? Че тут такого-то? Я уверен, тебе даже понравится».

И я говорю это.

Говорю, потому что вырвалось. Потому что думал об этом раньше. Представлял себе уже не раз. И если когда-то давно, в прошлой жизни, при разгуле моей бурной фантазии у меня возникало чувство легкого отвращения к самому себе и слегка ощутимое чувство страха, вызванное подозрениями в ненормальности подобных – пускай и мимолетных, пускай и в мазохистском контексте – мыслей, то сейчас мне страшно вдвойне. От того, что нестрашно. От того, что в голове моей вертится вопрос, который не должен был возникнуть, или, возникая, обязан был носить теоретический характер, а не угнетать меня с позиции практического интереса.

И я говорю это.

Чертова перепуганная шлюха, я говорю это.

Я говорю: «Это, наверное, очень больно».

Хохот четырех глоток заставляет меня вздрогнуть. Токарь – он сама любезность – говорит мне: «Да брось! Это все равно что сходить посрать, только наоборот».

И снова отвратительный гогот эхом отражается от выскобленных мною до блеска новизны кафельных плит сортира. И снова я вздрагиваю.

Смех утихает. Тишина. Токарь делает знак одному из своих прихвостней, и тот, подойдя, протягивает ему пачку чая и сорок сигарет, туго перетянутых ниткой (сами пачки в вечном дефиците).

«Да ты гонишь! – по всем правилам основ психологии Токарь вылепливает на своем лице крайнее возмущение. – На хуй ему твой чай беспонтовый! Метнись принеси кофе. И хороших сигарет. А эту залупу сам кури, если хочешь. Хотя давай и их сюда».

Он забирает из рук приятеля «деньги» и протягивает их мне.

«Это тоже возьми. Просто так. Ну, в смысле, без интереса».

Без интереса. Я так напуган, что даже не могу посмеяться про себя над этой тупой формулировкой.

Отчаянно я ищу выход из положения. Но не нахожу.

Говорят, сумасшедший никогда не осознает свое заболевание.

Я уверен в другом.

С моей головой не все в порядке, и мне точно известны день и час, когда я свихнулся. В этот вечер. Сидя на вонючем полу туалета лагерного барака номер четыре. В тот самый момент, когда Токарь протягивает мне свои поганые сигареты, а остальные стоят чуть поодаль с похотливым любопытством на рылах, похожие на ведущих актеров «Браззерс». За неправдоподобно долгие десять секунд я испытываю все доступные человеку чувства: животный страх, отвращение к себе, униженность, гнев, презрение ко всему роду человеческому и… возбуждение. Чувства сменяют друг друга со скоростью взбесившейся карусели. Перетекают из одного в другое на каждый удар бешено бьющегося сердца, пока, наконец, не овладевают