Жестяной пожарный - Василий Зубакин

Мой Пьер! Величайший интеллектуал среди наших литературных гигантов! Парадоксальный мыслитель, называвший цену событиям зыбкого времени! Наша случайная последняя встреча в вагоне метро не выходит у меня из головы: он смотрел не на меня, а сквозь меня – и не узнавал… Усомнился ли он в верности своих убеждений, которыми сумел заразить десятки тысяч своих адептов? Едва ли. Просто он сожалел о том, что военная машина коверкает и рубит под корень его мечту – идеальный фашизм с его социальными установками. Победа союзников над Гитлером означала для него перенос воплощения его чаяний в другую эпоху, на будущее поколение. Разгром Паулюса под Сталинградом был первым звонком военной катастрофы, высадка союзников в Нормандии – вторым. Подходило время подводить итоги проигрыша. Это не мешало ему утверждать: «Я за Сталина, за Гитлера, за Муссолини, за всех тех, кто сам берется за дело». Этим «делом» был для Пьера фашизм, который спасет Европу от мелкобуржуазного гниения и тотальной американизации Старого Света «расой метисов», заселивших Новый Свет. Таков он был, Дрие ла Рошель – мечтатель-теоретик, развратный эстет. Бог ему судья. Перед самым крушением фашизма, разуверившись в его военной победе и европейском торжестве, он разглядел на горизонте «Новый Берлин», продолжателя и хранителя фашистских идеологических ценностей, – сталинскую Москву с ее «поднимающимся славянским гением». В советской столице он видел родовое гнездо истинного фашизма, окончательная победа которого предрешена. «Сегодня монархия, аристократия, религия обретаются в Москве и нигде более», – уверял Пьер, не желая останавливаться на таких мелочах, как досадные реалии.

В 1944 году для Дрие ла Рошеля наступили черные времена. Дважды за несколько дней до освобождения Парижа от немцев он пытался покончить жизнь самоубийством, и оба раза неудачно. За сотрудничество с оккупантами его осыпали упреками и оскорблениями в прессе, травили и вызывали на допросы. Я пытался помочь, сумел добыть для него паспорт, позволяющий выехать в Испанию, но он отказался. В конце концов, узнав о том, что выписан ордер на его арест, Пьер еще раз взвесил все за и против и пришел к выводу, что его жизнь, по сравнению с крушением очистительного фашизма, не представляет собой самодостаточной ценности. Пришло время ставить точку.

В своей квартире на улице Св. Фердинанда, так хорошо мне знакомой, он принял три упаковки тяжелого снотворного и для пущей уверенности оставил включенным газ. Прислуга нашла под дверью записку: «Габриэль, на сей раз меня не будите». Да и разбудить его на сей раз не представлялось возможным: снотворное и газ сделали свое дело, побег в небытие наконец удался.

Пьер Дрие ла Рошель не был безумцем, отравленным ядом фашизма и ослепленным его фальшивым блеском. Он был мечтателем, страдавшим извечным человеческим пороком, – не видел той грани, за которой добро превращается в зло.

Что было самой яркой приметой новой жизни? Тысячи плохо одетых и полуголодных людей на улицах, освобожденных из лагерей или вернувшихся с принудительных работ в Германии? Американские солдаты, сигареты и нью-орлеанский джаз в барах и ресторанах? Вовсе нет. Трудно поверить, но это было появление новых французских духов «Долгожданный час» (имелся в виду, понятно, час Освобождения). Париж остался Парижем!

Победившее движение Сопротивления не только мстило и расправлялось с врагами. Мы пытались строить новую Францию. В самые темные времена подполья, прячась на конспиративных квартирах, мы готовили планы переустройства страны после победы. Я не был теперь членом Временного правительства, но мы, бывшие командиры Сопротивления, имели реальный вес и заставили власть сделать очень многое. Парадоксально, но правительство де Голля – человека уж совсем не левых взглядов – успело сделать за год больше для рабочего класса и народа в целом, чем Народный фронт в середине 30-х годов. Прошли серьезные реформы, повысились заработная плата, пенсии, пособия многодетным семьям. И все это – в нищей стране, из которой немцы пять лет высасывали все соки! Пришлось взяться за планирование экономики, национализировать угольные шахты, электростанции, заводы «Рено», крупнейшие банки и страховые компании. Как это нам удалось? Очень просто: партии, замаранные сотрудничеством с оккупантами, были распущены, а во Временное правительство вошли только те, кто сражался за свободу: голлисты, коммунисты, социалисты и христианские демократы. Петен и Лаваль были приговорены к смертной казни, но престарелый маршал избежал виселицы – его ждало пожизненное заключение.

К сожалению, движение Сопротивления не сохранило единство после войны. Братство подпольщиков слабело, все стали потихоньку расходиться по своим партийным квартирам. Впереди были выборы в новый парламент – Учредительное собрание, и я оказался в сложном положении: нужно было прибиваться к какому-то берегу. Наступил один из самых сложных периодов моей жизни…

Кто я? С кем я? Что ждет меня дальше?

Де Голль далек от меня, он играет в большую мировую политику и делит побежденную Германию со Сталиным, Трумэном и Черчиллем.

Социалисты очень быстро восстановили свою прежнюю партийную бюрократию и косо смотрят на мою «слишком революционную» газету.

Остались только коммунисты, и мне нужно попытаться договориться с ними – так, как нам это удавалось в годы подполья. Среди них есть достойные люди, которые работают на будущее Франции, а не на Москву.

Я обсудил этот расклад с Кей, и она сказала полушутя, полусерьезно: «Смесь голубой крови и красного флага – вполне французские цвета!» Наверное, в ней все-таки много сложной наследственности от отца – большевистского комиссара и инженера-капиталиста…

Я договорился с коммунистами: иду на выборы по их списку, но не вступая в партию и без обязательств входить в случае победы в их фракцию. Это была честная сделка: мне предстояла тяжелая борьба за голоса избирателей в глухом уголке Бретани, где рабочего класса не было совсем, где власть делили между собой зажиточные крестьяне, лавочники и духовенство. На предвыборном митинге в одной из деревень церковный колокол начинал оглушительно трезвонить всякий раз, когда я пытался что-то сказать избирателям. Уверен: у списка коммунистов в этом месте не было ни одного шанса. Но я победил! А точнее, победили мои титулы – командира Сопротивления и одновременно барона; вдобавок я был высок и строен, а женщины Франции тогда впервые получили избирательные права.

На судебный процесс по делу главных военных преступников я приехал в ином, не депутатском, качестве. Меня привели в Нюрнберг журналистская командировка и, если угодно, мой писательский долг: я должен был своими глазами увидеть гитлеровскую верхушку, представшую перед судом международного военного трибунала. Кажется, прошла целая вечность с того дня, когда я побывал в этом городе на съезде нацистов и увидел Гитлера в зените его славы. Наша жизнь складывается из парадоксов, как мозаичное панно из разноцветных кусочков смальты: черных и белых, золотых и лазоревых. Вот и тут случилось нечто подобное: на скамье подсудимых оказались нацистские бонзы, а за судейским столом сидели их несостоявшиеся жертвы. И теперь те, кого нацисты некогда объявили второсортными недочеловеками, готовились вынести преступникам смертный приговор. Извилисты дороги судьбы, неисповедимы пути Господни!