Неестественная смерть - Дороти Ли Сэйерс

чужих писем», что, как ясно всем и каждому, означает как раз обратное. Но они вовсе не лукавят, а искренне заблуждаются. Просто Провидение снабжает их этим предупреждающим колокольчиком, как гремучую змею – «трещоткой». Так что, если вы имеете глупость разбрасывать свою корреспонденцию у них на виду – сами виноваты.

Сначала мисс Климпсон внимательно осмотрела записку.

В руководствах для готовящихся к исповеди католиков содержится совет, который красноречиво свидетельствует о наивной надмирности их составителей: накануне причастия составьте список своих прегрешений, чтобы не упустить ни одного из них. Вас также предостерегают от того, чтобы упоминать в этих списках конкретные имена, показывать список кому бы то ни было и оставлять его на виду. Тем не менее никто не застрахован от случайного нарушения этих правил, поэтому церковь не одобряет составления списка грехов, а предписывает сообщать о них шепотом, мимолетно выдыхать прямо в ухо исповеднику, а ему – моментально по отпущении грехов напрочь забывать об услышанном.

Однако кто-то недавно – вероятно, в предыдущую субботу – покаявшийся в своих грехах, записанных на бумажке, обронил ее, и та затерялась между исповедальней и скамеечкой для коленопреклонения, укрывшись от взгляда уборщицы. И вот она, исповедь, предназначенная только для Господних ушей, лежала на круглом, красного дерева столе миссис Бадж перед глазами простого смертного.

В оправдание мисс Климпсон следует сказать, что она, вероятно, и разорвала бы записку, не читая, если бы одна фраза не бросилась ей в глаза: «Ложь, на которую я пошла ради М. У.».

В тот же миг мисс Климпсон сообразила, что это почерк Веры Файндлейтер, и у нее в голове «будто молния сверкнула», как она впоследствии объясняла свою реакцию на эти слова.

Не менее получаса мисс Климпсон сидела, борясь с собственной совестью. Врожденное любопытство шептало ей: «Прочти»; религиозное воспитание говорило: «Ты не должна это читать»; чувство долга перед своим нанимателем лордом Уимзи подталкивало: «Выясни, в чем дело»; впитанные с молоком матери правила поведения запрещали: «Не смей!»; страшный скрипучий голос напоминал: «Речь идет об убийстве. Хочешь стать сообщницей?» Она чувствовала себя как Ланселот Гоббо[109]: на грани между угрызениями совести и дьявольским искушением, но что здесь было совестью, а что искушением?

«Ниспошли нам силы говорить правду и бесстрашно давать отпор греху» – как было сказано сегодня в проповеди.

Убийство.

В свете этой записки его вероятность становилась реальной.

Или нет? Может, она вычитала в этой выхваченной фразе то, чего там нет?

В таком случае не становится ли ее долгом – ну, почти – прочесть записку полностью и разрешить чудовищные подозрения?

Ей захотелось пойти к мистеру Тредгоулду и попросить его совета. Скорее всего, он скажет, чтобы она немедленно сожгла записку и изгнала из души сомнения молитвой и постом.

Она встала и принялась искать спичечный коробок: лучше избавиться от этой бумажки – и дело с концом.

Но что именно она при этом совершит? А если уничтожит единственный ключ к раскрытию убийства?

Каждый раз, когда это слово всплывало у нее в голове, оно было написано заглавными буквами и жирно подчеркнуто: УБИЙСТВО – как в полицейской сводке.

И тут ей пришла в голову идея. Паркер – полицейский, и у него наверняка не должно быть особых угрызений относительно нарушения тайны исповеди. По виду он, скорее всего, протестант, а возможно, вообще равнодушен к религии. В любом случае служебный долг для него превыше всего. Почему бы не отослать записку ему, не читая, с кратким объяснением того, как она попала к ней в руки? Тогда вся ответственность ляжет на него.

Однако по некотором размышлении мисс Климпсон, руководствуясь врожденной честностью, признала, что в этом есть доля лицемерия. Предавая чужое письмо огласке подобным образом, она точно так же – если не больше – нарушала тайну исповеди, как если бы сама прочла его. А тут и ветхозаветный Адам внутри ее поднял голову и начал подстрекать: если кто-то все равно должен узнать тайну исповеди, то почему бы и не ты – это удовлетворит твое вполне обоснованное любопытство. Кроме того: а что, если она ошиблась? В конце концов, ложь, о которой там идет речь, может не иметь никакого отношения к алиби Мэри Уиттакер. В таком случае окажется, что она выдала чужой секрет бессмысленно, не принеся никакой пользы. Если она действительно решит показать записку третьему лицу, то обязана сначала прочесть ее сама – так будет справедливо по отношению ко всем заинтересованным сторонам.

Возможно, стоит ей увидеть еще одно-два слова – она поймет, что все это никоим образом не связано с УБИЙСТВОМ, и тогда сожжет записку с легким сердцем и забудет о ней. А вот если она сожжет ее, не читая, то не забудет никогда, до конца своих дней, и всегда будет носить в душе мрачное подозрение, что Мэри Уиттакер – вероятно – является убийцей, и каждый раз, глядя в эти суровые голубые глаза, станет задаваться вопросом: каким был их взгляд, когда душа их обладательницы замышляла УБИЙСТВО? Разумеется, Уимзи уже посеял в ней подозрение раньше, но теперь это было ее собственное подозрение. Оно выкристаллизовалось и стало вполне реальным.

«Что же мне делать?»

Она снова бросила на записку беглый смущенный взгляд, и на сей раз в глаза ей бросилось слово «Лондон».

Мисс Климпсон вскрикнула, как человек, которого внезапно окатили холодным душем.

«Что ж, – решила она, – грех не грех, я это сделаю, и да простит меня Бог».

Заливаясь краской, будто кто-то медленно обнажался перед нею, она взяла в руки бумажку.

Записи были короткими и сумбурными. Паркер наверняка мало что извлек бы из них, но для мисс Климпсон, привычной к такого рода благочестивой скорописи, разобраться в ней не составило никакого труда.

Слово «Ревность» было написано крупными буквами и подчеркнуто. Далее шла отсылка к какой-то ссоре, злобным обвинениям и преграде, вставшей между душой кающейся грешницы и Господом. После пункта «Сотворение себе кумира» стояло тире.

По этим нескольким «ископаемым фрагментам» мисс Климпсон легко восстановила одну из тех отвратительных бурных сцен ревности, которые были ей хорошо знакомы по годам, проведенным в сугубо женском окружении. «Я делаю для тебя все, а ты ни в грош меня не ставишь… ты ко мне жестока… я тебе просто надоела, в этом все и дело!» А в ответ: «Не выставляй себя на посмешище. Это просто невыносимо! О, Вера, хватит! Терпеть не могу, когда распускают нюни». Унизительные, оскорбительные, изматывающие, гадкие сцены. Они разворачиваются в женских школах, в пансионах, в квартирах Блумсбери. Проклятый эгоизм изнуряет своих