Зеркало для невидимки - Татьяна Степанова

— Будешь. Будешь, Генрих. И знаешь почему?

Потому что ты не дурак, не идиот, не псих. Ты нормальный. Нормальней всех нас и умнее, да? — Никита следил за ним настороженно: к гиене не поворачиваются спиной, не провоцируют ее на нападение.

Если что — ее снова хватают за глотку. — И ты не останешься безучастным к тому, что я тебе сейчас покажу. — Он достал карманный УК, причем вид у него был такой, словно он достает ядовитую ящерицу. — Вот твоя статья. Читай, что ты заслужил по самому суровому приговору. Немного, правда? А это вот статья «Убийство». Читай: «Убийство двух и более человек наказывается…» Ну? Ты же не дурак, ты нормальный. Разницу улавливаешь?

Кох глянул, прочел.

— Я никого не убивал, — сказал он зло и упрямо.

И это был великий прогресс! Гиена проглотила брошенную кость.

— Допустим только на одну секунду, что это так.

Но кто тебе поверит? У вас в цирке совершено два убийства. И теперь ты, вот такой, как ты есть, у нас.

И я спрашиваю, кто тебе поверит, Генрих?

— Я никого не убивал!

— А кто же убил Севастьянова и Петрову?

— Я не знаю.

— Кто подбросил пистолет Разгуляеву?

— Не знаю!

— Не ты! Но ты же ненавидишь его, своего хозяина, — все ваши это говорят.

— Валька мне не хозяин! Он.., он мне жизнью обязан!

— Но ты ведь очень хотел занять его место. У тебя же все данные быть звездой — молодость, сила, храбрость, желание работать. И цирку ты, наверное, искренне предан. Я прав? Ведь ты любишь это все — парад-алле, манеж, овации зрителей, ты любишь цирк, Генрих?

Лицо Коха пошло красными пятнами.

— Что тебе от меня нужно? — спросил он. — Что тебе от меня нужно?!

— Мне нужно, чтобы ты назвал имя убийцы.

— Я не знаю ничего про убийства!

— А некрофильство и трупоедство твое меня пока мало интересуют. — Колосов следил, как рдеют веснушки Коха. — Я же сказал тебе — это сфера психиатров, следователя, судьи. О, тебя будут изучать, Генрих! Гляди, еще прославишься как небывалый феномен. В учебники криминалистики попадешь. Не скрипи зубами.., не скрипи, пригодятся. Дантистов в тюрьме нет.

Кох встал. Потом сел. Колосов ждал, стерег его.

— Лопата, что ты с собой каждый раз брал. Откуда она у тебя?

— Купил в магазине.

— В Москве, в Стрельне?

— В Самаре.

— А почему не топор? Топором ведь удобнее. — Никита вдруг вспомнил, как в их самую первую встречу Кох рубил мерзлые бараньи туши. — Но это, если без сноровки, да? — продолжил он. — А если хорошенько потренироваться на мясце для хищничков, то и лопата сойдет. Между прочим, Петрову как раз лопатой и зарубили.

Кох вздрогнул. Колосов наблюдал: второй брошенной костью гиена подавилась.

— Тело было ладное у девочки, да? — тихо продолжал он. — Смотрел ты на нее, Генрих, и думал: сейчас это что! А вот как затихнет, станет покорной, безмолвной. Когда уже не сможет ни кричать, ни сопротивляться, ни отталкивать меня… Когда окажется в полной, безраздельной моей власти. Вот тогда я и достану из кармана заветный тюбик с вазелином и…

— Я Ирку не убивал!!!

Колосов вспомнил его в яме на ее теле. Хотелось закрыть глаза, отвернуться. Но он был один на один с гиеной. И она выла, словно ее прижгли каленым железом.

— Видишь, повесить на тебя ВСЕ ЭТО, — сказал он, — при желании очень даже возможно. Приплюсовать к одной статье другую — сроки по совокупности: от двадцати пяти лет до вышки, пусть даже с заменой на пожизненное. И заметь самое главное, Генрих, в нашем самом гуманном суде, когда там будут судить убийцу-некрофила, его никому не будет жаль. Даже сердобольным женщинам-заседателям, присяжным. Даже твоему несчастному адвокату. Все только и скажут: поделом. Некрофилы, Генрих, у людей вызывают чисто физическое отвращение.

Кох молчал.

— Ты прошлый раз говорил, что в то утро искал Петрову? — сказал Колосов.

— Я ее вечером видел. У клеток с Липским. — Кох отвечал безучастно. — Потом, когда я уже львятник закрыл, я еще ее видел.

Никита насторожился: что-то новенькое.

— Она шла от душевой. — Кох смотрел в поя. — Она была странная какая-то.

— То есть?

— Я видел ее мельком, и темно было. Она была чудная, — повторил Кох. — Торжествующее зло…

— В чем она была одета?

— В том, в чем ее утром нашли. В халате.

Никита вспомнил расположение помещений на цирковом дворе: душевая и туалет находились в углу, за шапито. Чтобы пройти от них через двор, действительно надо было миновать львятник.

— Как это прикажешь понимать — «торжествующее зло?» — спросил он.

— Не знаю, так мне показалось. У нее был такой вид.

— И куда же она шла?

— К Вальке.

— И ты можешь подтвердить, что она вошла в вагончик Разгуляева?

Кох молчал. Потом кивнул. Глянул на Колосова — глаза гиены, которая ждет пинка и одновременно нацеливается вцепиться вам в ногу.

— Что тебе известно о жене Геворкяна? — спросил Колосов.

— Сучка. Баграту все жилы вымотала. Сначала с Валькой чуть ли не открыто жила, потом, как Аркан появился, к нему переметнулась. Раскладушка. Меркантильная. — Кох облизнул губы. — Капризная.

Бесстыдная. И, по-моему, наркоманка.

— А она правда такая красивая, Генрих? — спросил Колосов.

Кох вскинул голову.

— Сука. На месте Баграта я б ей давно… — Он осекся. Умолк.

Никита ждал. Потом спросил:

— А что в цирке вообще говорят об убийствах?

Кого-то подозревают, говори, не темни.

— Аркана, считают многие, Валька прикончил.

Он ему угрожал, если тот давить на нервы не перестанет. Не один я это слыхал. Доходы с цирка они все делили — Разгуляй, Воробьев и эти двое — Аркан и наш новый владелец, большой человек в вашей столице, говорят. А насчет Ирки никто ничего не знает.

Все напуганы. А теперь… — Кох смотрел на свои забинтованные руки, — теперь во всем будут обвинять меня.

Колосов чуть было не спросил: «А что ты хочешь, чтобы Тебя не обвиняли?», но сдержался. Что толку спрашивать или читать ему мораль? Просто, когда Коха увели, он вымыл руки горячей водой с мылом.

* * *

К Мещерскому он припозднился. Катя уже успела рассказать тому все, что произошло за эти дни в Стрельне и цирке. О Кохе она говорила как-то странно — было видно: все еще никак не может поверить, что некрофила задержали и что некрофил этот — Кох. А Мещерский помощника дрессировщика вообще не мог припомнить. Всю ту знаменитую репетицию он, оказывается, смотрел только на «этого синеглазого хлыща» — Разгуляева. А потом в цирке погас свет.