София и тайны гарема - Энн Чемберлен

И тут у меня перехватило дыхание — не успел я додумать эту мысль до конца, как тут же сообразил, что за чушь несу. Меня просто скрутило от презрения к самому себе, и я поспешил отречься от этой идеи, как некий отец от своего незаконного и нежеланного ребенка. Сам не знаю почему, но внезапно в моей памяти всплыли строки одного персидского поэта, весьма популярного среди обитательниц турецких гаремов:

Я так долго рыдал, что услышал

Стоны и плач кипарисов.

Они вторили мне и, рыдая, сказали:

«О, твое сердце может успокоиться среди нас,

Ведь твоя возлюбленная цветет, и мы вместе с ней.

Она высока — и мы тоже».

С тех пор как я услышал эту поэму впервые, я не раз ловил себя на том, что невольно прислушиваюсь к «стонам и плачу кипарисов», сотрясаемых порывами ветра.

И всякий раз, подобно тому древнему поэту, вспоминал ее, свою единственную, далекую любовь: она так же была высока ростом и хороша собой. Но как же давно это было и куда же подевалась ее красота? И, как поэт, я тоже печально шептал кипарисам в ответ:

Что пользы мне от вас,

когда я грежу о поцелуях?

Наверное, не было ничего удивительного в том, что эти строки невольно пришли мне на ум, когда я наклонился к вазе, чтобы вынуть из нее букет, и на ладонь мне легла ветка печального кипариса. Куда более странным было другое. Я вдруг вспомнил одну интересную деталь: вечнозеленый кипарис, никогда, подобно другим деревьям, не теряющий своей листвы, уже с незапамятных времен стал для большинства поэтов символом вечности.

Мысли вихрем закружились у меня в голове, словно испуганные летучие мыши. Платан и нивяник в поэзии, особенно любовной, также имели свое символическое значение. Первый, поскольку он удивительно напоминает человеческую ладонь, означал прикосновение или стремление удержать. А цветок нивяника олицетворял любимое лицо.

Я похолодел и со всей очевидностью понял, наконец, что происходит. Итак, никакого совпадения не было! Букет, стоявший в китайской вазе и поразивший меня таким странным подбором цветов, оказывается, был преисполнен глубокого смысла. Ни о какой случайности тут и речи не было! И цветок, и ветки выбирались тщательно и продуманно, это, в сущности, был не букет, а старательно зашифрованное послание. Перед глазами у меня все плыло. Лист платана, нивяник, ветка кипариса… Я зажмурился. «Я навечно сохраню в ладонях изображение любимого лица!»

Та вот, оказывается, что означают та единственная роза и нарцисс, с которыми я пришел сюда! Ответ, который я должен был отнести адресату, словно почтовый голубь! Любовное письмо! Моя госпожа уже не раз посылала меня с такими букетами, смысл которых угадывался также ясно, как если бы письмо было написано на бумаге. Но до сих пор эти послания были адресованы женщинам: пучок руты или мускуса, которые должны были напоминать о ней, поскольку аромат их держится подолгу и остается в комнате уже после того, как завянет самый стойкий букет. Или пара цветов граната, пышных, словно набухшие молоком женские груди, — их обычно посылали подруге, чтобы поздравить ее, когда наступало время отнять от груди младенца. До сих пор мне никогда не составляло особого труда расшифровать послание Эсмилькан. Но сейчас это оказалось куда сложнее…

Мне было известно, что нарцисс с незапамятных времен символизировал глаз. А вот у розы было великое множество значений: еще нераспустившийся бутон говорил о новорожденном. Кроме этого он мог означать также щеку, лицо, грудь, душу, лоно, нос, губы…

Перечислять эти значения можно было до бесконечности, но дойдя до того, что имела в виду моя госпожа, я тут же понял, что не ошибся. Да и могли ли у меня оставаться сомнения! Сколько раз я слышал, как Эсмилькан, полузакрыв глаза, читала вслух бессмертные строки своего любимого поэта Манучихри[21]:

Напоенный ароматами ветерок несет нарциссу вести

О розе, что уже больше не остается затворницей.

«Она назначила тебе свидание в саду», — говорится в нем,

И, услышав это обещание,

Нарцисс в радости склоняет свою золотистую головку.

Как изумительно просто — и с каким совершенством древний поэт обрисовал ситуацию! Можно подумать, он писал это о них, а вовсе не о тех, чьи любящие сердца давно уже обратились в прах! И тем не менее — как безнадежно! Как трагически безнадежно!

— Госпожа, — пробормотал я, повернувшись лицом к решетке на окне. Мне не нужно было смотреть туда: я и так знал, что Эсмилькан, прильнув к ней лицом, наблюдает за мной. (Только тут мне пришло в голову обратить внимание на то, что китайская ваза не случайно оказалась на сундучке. Место было выбрано очень тщательно: человек, составлявший букет, заранее позаботился о том, чтобы его послание было замечено той, кому оно было адресовано). — Госпожа, я не могу этого сделать!

Ответом мне было молчание. Ни звука, ни шороха не донеслось до меня из-за решетки. Эсмилькан поняла, что я догадался обо всем. И еще она поняла, что я ни за что не пойду против того, что хоть как-то оправдывало мое существование… ни за какие блага в мире я не стану стоять на страже, если ей придет в голову нарушить супружескую верность. В комнате по-прежнему стояла звенящая тишина. Мы оба молчали. По спине у меня поползли мурашки. И внезапно со всей отчетливостью я понял: если я предам ее сейчас, я навсегда потеряю то доверие, которое она питала ко мне. Проживи я после этого хоть тысячу лет, Эсмилькан никогда уже больше не сможет верить мне, как прежде, а это для меня было хуже смерти.

«Прошу тебя… прошу тебя, поставь их в вазу. Только один раз, умоляю тебя, — слышалось мне в тишине так же ясно, словно это говорила сама Эсмилькан. — Неужели ты думаешь, я не знаю, что наша любовь обречена с самого начала? И потом, возможно, это вовсе не любовь, а лишь мимолетное влечение. Просто несчастную принцессу с разбитым сердцем вдруг потянуло к одинокому, усталому спаги. Что из того? Поверь, я ничего не жду, ни о чем не молю, ни на что не надеюсь. Но пусть в моей жизни останется хотя бы это. Разве ты не помнишь, чем кончается поэма Манучихри? У нее нет счастливого конца, и кому же это знать, как не мне? И тем не менее ее красота завораживает меня. Помнишь, он сравнивает любовника с облаком, а его возлюбленную — с садом?»

Он вернулся издалека,

Глаза его заволокло слезами,

И слезы, капавшие из его глаз, разбудили его госпожу.

Она подняла голову и откинула с лица вуаль.

И лицо ее было, как полная луна.

Он издалека увидел лицо своей возлюбленной

И воскликнул так громко, что все услышали его.

Сжигаемый огнем, что пылал в его груди,

Он разорвал свое сердце,

Чтобы его госпожа увидела этот огонь.

А влага жизни текла из его глаз,

Чтобы воскресить цветы, что росли в саду его возлюбленной,