Замороженный мир - Дмитрий Емец

– Пусти! Я должна с ним сразиться!

– Зачем?

– Не знаю. Пусти!

Существо, вспарывающее землю, тоже учуяло Гулю и, поджидая ее, стало кружиться на месте. Афанасий увидел, как над иван-чаем поднялась плоская голова с точками темных глаз и четырьмя серповидными синхронно двигающимися челюстями. Внутри, под полупрозрачной кожей, перекатывались какие-то шары, смутно кажущиеся сверху живыми.

«Рогрик! Это он и есть! Рогрик!»

Связанный с Гулей стараниями Белдо, Афанасий ощутил одновременно и душный страх, и азарт, и сильное желание броситься на это существо, вцепиться в него ногтями и зубами и… съесть его. Ну или попытаться съесть. Да, это было именно такое чувство. Страх, ненависть, азарт – и одновременно голод. Все это переполняло ум эмоциями и отключало логику, поскольку этот червезмей был минимум в четыре раза длиннее пега, раздирал жесткую землю как вату и мало походил на именинный пирог.

Афанасий даже дернулся, даже вхолостую щелкнул зубами – так неожиданно было это желание. Поскуливая, он зажмурился и не щадя заколотил Аскольда пятками, гоня его к ШНыру. Потомок дельфийской кобылы Роксоланы и тяжеловоза по кличке Паровоз заработал крыльями. Афанасий безжалостно поторапливал его. Маховые перья пега выгибались от нагрузки. Жеребец взмок так, что седло начало скользить, а ладонь Афанасия, коснувшаяся его шеи, точно нырнула в мокрое мыло.

«Ничего! В ШНыре отдохнешь… Давай!»

Нить, связывающая Гулю, а через нее и Афанасия, с рогриком, порвалась. Афанасий перестал тихо рычать и сглатывать голодную слюну. Гуля перестала биться. Ослабевшая, вялая, бледная, она не выпадала из седла потому только, что ее держал ремень. Афанасий испытал острую жалость и сомнение, стоит ли ему продолжать лететь к шныровской защите.

Он еще раз взглянул вниз, в ту четкую точку между старым троллейбусом и избой, которую запомнил теперь навсегда. Рогрик отсюда был уже не виден: лишь оставленная им борозда пролегала как нить.

Зато там, где только что находились Афанасий и Гуля, возник опасный росчерк крыльев гиелы с угадывающимся у нее в седле берсерком. Афанасий сообразил, что все то время, пока они болтались почти у земли, берсерк был где-то рядом. Скорее всего, летел сбоку, закрытый от них цепочкой высоких тополей, посаженных вдоль железной дороги. Сейчас берсерк челноком метался перед носом у рогрика, что-то показывая ему, успокаивая и одновременно увлекая за собой.

«Он нас чудом не увидел. Еще бы минута – и все. Или все же увидел?» – заметались у Афанасия суетливые мысли.

Внезапно Гуля, слабо окликнув его, показала рукой в сторону солнца. Афанасий вскинул лицо, потом зажмурился, ослепленный, а потом разглядел темное пятно, которое то касалось солнечного диска, то отрывалось от него. Черное пятно стремительно увеличивалось. Но все же прошло никак не меньше секунды, прежде чем Афанасий окончательно понял, что их атакует гиела.

Откуда она здесь взялась? Когда успела набрать высоту? Разве не он только что видел темный силуэт ее крыльев над огородами? Проклятье! Не мог раньше, что ли, сообразить, что берсерки редко летают по одному?! И уж конечно, у них приказ убивать всякого, кто увидит рогрика. Живых свидетелей остаться не должно.

Афанасий ощутил растерянность и сосущее ощущение внизу живота. Это был еще не страх, а вязко-парализующее состояние перед страхом – тот первый миг, когда видишь в темноте фары грузовика, слышишь его рев и еще соображаешь, – а на тебя ли он едет? Может, стоит просто замереть и все снова будет хорошо?

Но нет, не будет. Шанса уйти на перегруженном, взмыленном Аскольде от атакующей гиелы никакого. Надежды дотянуться до шнеппера – тоже, хотя рука и метнулась в первый миг к рюкзаку.

Афанасий дернул повод, но понял, что не успеет. Скорость пикирующей гиелы слишком велика. Куда бы он сейчас ни дернулся, берсерк легко подправит курс своей атаки. Пег с раскинутыми крыльями был для него сейчас как речная баржа для истребителя. Афанасий сделал последнее, что ему оставалось: шенкелями направил пега в нырок. Про Гулю он на несколько секунд позорно забыл и вспомнил о ней тогда, когда она вскрикнула. Не разобьется ли Гуля? Обретет ли плотность?

Колебаться было поздно. Высота для нырка и так была недостаточной. Теперь они разбились бы в любом случае. Грузный Аскольд несся к земле грудью, разогнался до свиста в ушах и уже ни при каких условиях не мог встать на крыло. Завертелись, точно узлом завязываясь, железнодорожные пути. Вот опять как центральная точка вращения выплыла крыша старого троллейбуса.

«Что же я наделал?!» – с отчаянием подумал Афанасий и, обхватив левой рукой Гулю так сильно, как только мог, прижал ее к шее пега, прикрыв ее собой. Теперь Гуля была как колбаса в двойном бутерброде: с одной стороны Афанасий, с другой – Аскольд. Пытаясь прикрыть и Гулину голову, Афанасий прижался к ней правой щекой. Он решил не отпускать Гулю, даже если разобьется сам. В эти краткие секунды он – эгоистичный, избалованный, капризный, вечно все анализирующий, сомневающийся в своих чувствах, видящий себя часто словно со стороны, – любил эту смешную маленькую инкубаторшу до боли, до саморастворения.

Гуля же точно и не боялась, а может, не понимала. Она была теплая, маленькая, живая, а щека ее – почти горячая. Она прижималась к шее пега, к Афанасию, и он чувствовал ее учащенное дыхание. Гиела настигала. Афанасий лопатками ощущал, что прежде, чем Аскольд уйдет в нырок, они должны сблизиться. А вот что будет потом? Выстрел, удар топором? Хотя на такой скорости, прижатый ветром, берсерк и от шеи-то гиелы оторваться не сможет. Даже вскинутый топорик его станет парусом, который вышибет его из седла. Но ведь гонится же за ними берсерк, не сдается, не боится сам размазаться о землю!

Когда мир вокруг поблек и выцвел, а в глазах у Афанасия жила лишь резь от ветра, Гуля, не то вскрикнув, не то пискнув что-то по-птичьи – не было смысла ей уже скрываться: птичка она, птичка!.. – взмахнув рукой, показала Афанасию на что-то. Рука Гули показалась Афанасию сероватой, крупно-пористой, точно кто-то вывел ее – а вместе с ней и саму Гулю – на дешевой бумаге в очень плохом разрешении. Это могло означать только одно: сам Афанасий был уже плотен, а Гуля еще нет, хотя ее обхватывали те же крылья пега.

Афанасий потянул повод пега, давая Гуле дополнительное время для уплотнения. Аскольд послушался и, изменив наклон, пошел к земле не так отвесно. Если раньше он падал под углом примерно в сорок пять градусов, то теперь угол стал градусов в тридцать – предельно возможный для нырка. Если бы угол стал еще меньше, могла бы получиться «размазня» – когда шныр и его пег оказывались достаточно плотными, чтобы пронизать поверхностные слои почвы, но недостаточно плотными, чтобы пройти границу миров. В этом случае они навеки залипали в земле там, где заканчивался песок и начинались граниты.

Афанасий притискивал Гулю к себе свободной рукой, но Гуля не уплотнялась. Она продолжала кричать и бумажной своей рукой показывать на что-то. Афанасий беспомощно задрал голову и над собой увидел сильную грудь пега и его вскинутую, крупными зубами скалящуюся морду с пеной в уголках рта. Раскинув крылья, пег подлетал к ним сбоку, но не уходил в нырок, а как бы плавно подрезал их сверху, преградой вставая между ними и гиелой. В седле же пега находился плотный краснолицый человек с растрепанной полуседой бородой, стоящий в стременах и что-то кричащий.