Замороженный мир - Дмитрий Емец

– Пластмасса, – сказал он.

– Думаешь, химия сплошная? Расплавится? – озаботился Кузепыч.

Дамское седло он отыскал на распродаже и поддался внезапному порыву. А все потому, что когда-то давно в манеже увидел всадницу в дамском седле. Это была роскошная женщина – в цилиндре с вуалью, в сапогах и бриджах. Все это вместе произвело на Кузепыча такое впечатление, что он долго пыхтел, сопел, прыскался одеколоном, ходил на все представления, однако подойти так и не решился. Кузепыч жил тогда в маленьком городке, грыз семечки, и на ногах у него были вечные шлепки. А тут шляпа с вуалью… Эх!

Едва Кузепыч ушел, с Меркурием по кентавру связалась Кавалерия. Вроде бы Витяра видел на поле свежие следы Горшени. Меркурий обещал проверить. Он знал, что у Витяры особое чутье на Горшеню. Нередко случалось, что он специально разрешал Горшене его проглотить и сутками торчал у него в животе, захватив с собой несколько шоколадок, термос с кофе, фонарь с мощной батареей и парочку книг.

Меркурий Сергеич вывел Танца, с особой тщательностью прогрел его на поле и взлетел. Белый Танец был сильный и мощный мерин. Когда он взмахивал крыльями, по проходу пегасни точно ураган проносился. Кувыркалась в воздухе солома, переворачивались пустые ведра, открывались ворота. Правда, крыльями своими Белый Танец не гордился. Вообще мало осмысливал себя как отдельную сущность – и, возможно, потому, что не имел инстинкта размножения, казался себе маленьким и слабым жеребенком.

В полете Танец был размерен, вынослив. По воздуху плыл с той неспешной плавностью, с какой движется по хорошей дороге дорогой лимузин. Так же плавно уходил в нырок. Никакой спешки, никаких рывков. Словно едешь с укатанной горы на хороших санях. Меркурий чувствовал, что если и на Белом Танце не нырнет, то не нырнет уже ни на каком пеге.

Меркурий не спешил, не суетился. Помня обещание, которое дал Кавалерии, долго кружил над полем, пока не увидел следы. Он опустился и, держа Танца за повод, стал рассматривать их. Его насторожило, что следы были очень глубокими, а между ними огромные разрывы, будто Горшеня не шел, а несся со всех ног. В одном месте следы Горшени замирали у глубокой провалившейся рытвины в земле, выглядевшей так, словно оттуда пробился, а потом сразу ушел на глубину огромный крот. Одинокий странный колодец посреди поля – точно кто-то скрытно подполз сюда под землей, высунулся и скрылся.

Меркурий определил, что до этой ямы Горшеня шел спокойно… стоял смотрел, а потом вдруг побежал к ШНыру, но пересекать границу не стал и опять повернул к лесу.

Меркурий забрался в седло и неспешно полетел вдоль цепочки следов. Вдали желтел лес. Осень пробегала пока где-то по поверхности леса, чуть тронув общий его тон, но отдельные деревья уже совершенно сдались, спустили флаги. Среди деревьев выделялось одно красное, почти алое, ярко освещенное солнцем. Не верилось, что такое дерево вообще может существовать. Из-за причудливо падающего на него света дерево было какое-то более реальное, чем все остальные. Окажись такое на фотографии, многие заговорили бы, что фотограф слегка смухлевал, подтянув краски. Но тем настоящее и отличается от искусственного, что во всяком настоящем есть нечто такое, что выходит за рамки стандартных представлений о настоящем. Хочется сказать: «Такого быть не может!» А нет – может! Любой вымысел тесен. Правда намного разнообразнее, детали ее выпуклы и прекрасны.

Меркурий долго летал над лесом. Не старался искусственно напрягать внимание. Когда так делаешь – быстро выгораешь. Когда глаза увидят, они тебе сами скажут.

Несколько вещей, замеченных Меркурием, очень его насторожили. К лесу со стороны железной дороги вели колеи двух джипов. Не паркетников, а серьезных проходимых машин. Кому-то важно было въехать в лес как можно незаметнее. Никаких следов лагеря в чаще Меркурий не обнаружил, хотя искал их, и это тоже было странно. Значит, тот, кто приехал, умел прятаться и выжидать.

Еще заметил Меркурий двойку гиел. Не над полем даже, а над дальними окраинами Копытово, и в небе тасовались легко, как карты в шулерских руках. Вспомнив предупреждение Ула, что в Копытово стали появляться странные люди, Меркурий связал эти события в единое целое.

«Когда вернусь. Из нырка. Надо будет. Все обмозговать», – решил он, но нырок откладывать не стал. Боялся дать своему носу схитрить. Нос – он хитрый. Готов браться за любые внешне великие дела, только чтобы не делать главного дела любого шныра. Козни ведьмарей будут всегда. Всегда будут поводы для беспокойства. Но если за всем этим позволить себе забыть главное – наш мир опустеет без закладок.

Опасаясь выстрела из леса и той двойки гиел, которая тоже могла его засечь, Меркурий набрал высоту. Челноком летая над полем, он видел окраины Копытово, элеватор, водокачку, остов игольного завода. А вот тот небольшой зеленый островок в том месте, где загибается ручей, – ШНыр.

Внезапно у него появилась отчетливая мысль, что здесь, над этим полем, среди домов Копытово прошла вся его жизнь. Дни накладывались как карты в колоде или книги в стопке: нырки, поиск закладок, вечная возня в пегасне, стычки с берсерками, обучение новичков. Со временем Меркурий настолько слился со своей работой, что не ощущал уже себя как личность – но как часть нужного труда. Он редко думал, редко осмысленно вспоминал прошлое – разве что ошибки порой всплывали, вызывая глухую досаду от невозможности переиграть и исправить.

Человек физически сильный и энергичный, он болезненно переживал старение. Отказывался понимать, почему тело не в состоянии делать то, с чем вчера справлялось так легко. Обижался на него, подозревал подвох. Давление какое-то, сосуды! Бредит Лехур! Во всем виноват проклятый нос!

Белый Танец мерно работал крыльями. Было видно, как по перьям проходит воздушная волна и как мерин направляет энергию этой волны к концу крыла и там ее сбрасывает, используя всю полезную часть волны до капли. Да, хорош мерин! Меркурий даже удивился, что раньше он его не ценил. Сколько уже пролетел, а спина под потником совершенно сухая. Он даже руку засунул поглубже, чтобы убедиться в этом. Потом опять стал смотреть на лес. Чувствовал, что Горшеня где-то рядом, видит его, понимает, что его ищут, но не выходит. Может, не только Меркурий его ищет?

«Нырок, – подумал Меркурий. – Пора. Остальное потом».

Он тронул шею Белого Танца, и тот начал подниматься плавными кругами. Меркурий намеренно придерживал его. Ему хотелось продлить эти мгновения. Что-то пробуждалось в нем, примиряло его с жизнью. Он ощущал это сердцем, не доводя до слов. Ты кажешься себе черствым, выжженным, но под этой черствостью, тоской, опустошенностью зреет что-то свежее, живое, чего ты и сам не знаешь, потому что когда умирает зерно – рождается колос.

Высота для нырка была уже достаточной. Бывало, в молодости он нырял с высоты вдвое меньше той, которую сейчас набрал. Но теперь он говорил себе, что чем стремительнее разгон, тем плотнее станет пег, а с пегом – и сам Меркурий в момент перехода. Возможно, тогда нос перестанет бунтовать…

Набирая высоту, Меркурий незаметно смещался к восточной окраине Копытово, где лес, закругляясь, втискивался между Копытово и железной дорогой. Готовый уйти в нырок, он ослабил поводья и хотел ускорить пега шенкелем, но внезапно увидел внизу Аскольда. Меркурий узнал бы любого шныровского пега по очертанию крыльев. Аскольд тянул над железной дорогой и летел, на взгляд Меркурия, необоснованно медленно. Вглядевшись, Меркурий определил, что в седле сидят двое.