Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

- И вновь один из подготовленных наспех ответов выпал из моей души сам, вовсе не выбранный с тщательностью рассудка. – Вот как говорил князь франков Карл.

И передал царице в точности едва ли не оскорбительные речения Карла до самого упоминания им евиного греха: двинулся-таки на страх, как лошадь – на боль.

Царица выслушала, не полыхнула во взоре не единой огненно-ледяной молнией, лишь повела черной, всегда усмирённой молнией брови и вновь улыбнулась. Так – и вновь до гортанного моего удушья – напомнила мне, как улыбался мой покойный отец Филипп.

«Вот и посмотри на нее так же, как отец, и все поймёшь!» - крикнул мне кто-то беззвучно в душу, не ангел наверняка.

И задохнулся я вовсе, ибо нахлынула на меня сила невиданная. «Неужели, отец, ты был так влюблен в нее?» - помутилось во мне все разумение бытия.

Очутился в растерянности своей, как шатающийся пьяный на более него самого шатающейся палубе корабля, черпавшего перед гибелью обоими бортами. Да пьяному что – ему в самую беспечную радость и с палубой обняться, как с верной подружкой-фляжницей. Как не влюбиться в такую огненно-хладную, властную красоту, если она тебе еще и доверяет хоть на мизинец? В том, что василисса доверяла моему покойному отцу, я, с его же слов и по жару благословения, данного мне, отроку, ею самой, не сомневался. А раз уж такая взаимная, хоть и не равноценная беда – доверие царицы и чувство моего отца, - значит, отец не мог сеять семена заговора, урожай коего суждено было бы собрать уже не ему. Так мне увиделось. И в буре ошеломления ума вдруг успокоился сердцем – истинно как пьяный, коему уже не страшна буря.

И вот стало легко разуметь, где зреет заговор и почему огнеокая царица Ирина смотрит уж не на меня, а внутрь себя самой, в свою собственную душу, как и я – в свою, мы оба в тот час отвернулись друг от друга, уединились разумения ради.

Слова короля франков, а к тому времени, то легко было предположить, уже и императора Первого Рима, могли раззадорить василиссу и ныне истинного автократора римлян хотя бы по праву наследства, а именно – короны Первого Рима, презрительно брошенной на Восток последним победителем Первого Рима, варваром Одоакром[3]. Вот я передал слова Карла, кои и сподвигнут василиссу принять предложение новоиспеченного императора, дабы помериться с ним волей к власти. Что же дальше? Никифор, подобно Бруту, воззовёт к защите веры и славы отцов. В наше небрутово время – к защите эллинской славы, а заодно и Восточной Церкви от франкского воронья, грозящего заполонить Восток. И подобно Бруту, Никифор погибнет, не так ли?

И что же? Теперь я одним подтверждением слов Карла невольно поджигаю заговор и гублю логофета Никифора (если слова мои передал не он, а иной – другой щетины и окраса оборотень), коего уважал и поднимал мой покойный отец? А ведь как хотел я избежать болота дворцовых интриг и податься в монахи, дабы постыдить и покойного брата, и своих жиреющих друзей! Удрал – и что же: теперь одно знаемое мной и произнесенное в нужный час слово грозит обрушить само царство. Вот он бес гордыни, во весь рост до небес – победить его невмочь.

А что если мой рассказ о шатре Карла передал царице сам Никифор?

Напряг разум и, хоть не так силен был в счете, как логофет, легко вывел итог: от перестановки слагаемых сумма не менялась, если Никифор сам чаял трона. Тогда что же станет? По свержении василиссы вторжение войск Карла, гибель Никифора, едва занявшего трон, и – та же сумма в итоге.

Господи, как же не хотел я, зря грустную улыбку отца, мыслить теми же громадами власти, громоздить Оссу на Пелион, как титаны! И вот словно получил в невольное и неизбывное наследство не только дом и богатство, но и сами олимпийские мысли отца. Хотя и почитал себя уже чаемым ничем, стремясь на путь фиваидских отцов-пустынников.

Признаюсь, Господи, и каюсь: в те мгновения хотелось мне бежать за верным предвещанием не к геронде Феодору, горячо молившемуся за царицу, а к небезопасному язычнику Турвару Си Неусу. Он-то уж, верно, не мог стоять пока ни на чьей стороне – глядишь и предрек бы, как раньше, нечто стоящее о судьбах сильных мира сего.

Те ли бесы, что до поры стояли в сторонке, с радостью подступили ко мне? «Не жилица!», - крикнул один из них, кто же еще, когда царица легко, невесомо подняла с подлокотника правую руку и коснулась перстом виска, словно испытав внезапный приступ головной боли. Сладостная и презрительная лёгкость тела и души вдруг овладела мной.

Что же? Предвещания сияли просты, как смерть, коя имеет силу прийти в любой миг, а может в простоте своей и подождать, сколько придется, по велению твоему, Господи! В заговоре гибнет царица, потом, вскоре, гибнет в сражении с Карлом ставший правителем Никифор, даже не успев нагреть задом трон. Сумма опять не меняется.

Оказалось нестрашно, даже – с приятной прохладцей в сердце (если не переживаешь за свое имущество), стоять подобно бесу в сторонке и смотреть на бессмысленность великих потоков власти. Годом позже – когда пасмурные предвещания о низвержении царицы и ее кончине в изгнании уже превратились в холодно и бесплодно, как зимнее утро, прояснившееся прошлое – уразумел: бесы готовы вещать всесветную земную правду хоть на целый век вперед ради искушения даже одной мелкой души.

- Расскажи о своем путешествии, Иоанн, - повелела автократор римлян. – Геронда Феодор назвал его поистине необычайным.

Чувствовал себя совсем нагим сиротой, Господи, без святого образа Твоего.

Вот уж чего и в мысли не могло прийти: чтобы сам геронда Феодор успел передать василиссе слова Карла! Тогда где же заговор? Нет, не под силу и не по чину мне было разуметь, откуда и куда дуют вершинные ветры. Теперь знал: верно поступил здесь, на грешной земле, где малые сии куда хитрее Ангелов, когда говорил прямо в грозовые глаза василиссы чистую правду на счастье или беду кого бы то ни было, гори всё греческим огнем!

Сам себе напомнил некоего барда, раз за разом, от костра к костру, от очага к очагу повторяющего песнь о баснословных событиях, кои он сам видел и тому уже сам не верит, как чужим россказням, вследствие чрезмерного, многократного повторения песни. Повторенное