Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

обращался к нему, а ко мне он – остававшийся на временно безопасном в тот час берегу.

Раз в потоке вертел меня водоворот, то вновь суждено было увидеть хоть по разу, пока не засосало внутрь, ко дну, те же лица и места. В моей воле было лишь поменять их местами – и я поспешил на кладбище.

- Отец, что мне теперь делать, чтобы не испортить Божий замысел обо мне? – вопросил отца своего, еще на подходе к сырой и холодной плите слыша его слова: «Почему ты спрашиваешь меня, а не Самого Господа? Вопроси Его молитвой».

- Однако мне нужен твой совет, отец, - настаивал я, словно ожидая от отца либо рассказ о заговоре, либо оправдание и раскаяние. – Вот теперь я какой, видишь? Но разве ты хотел, чтобы я так одевался?

Не спрашивал отца о саблебровой василиссе Ирине, ведь мать моя была рядом.

Готов был понести тот разговор с отцом на исповедь к геронде Феодору, ведь ответить мне мог из тьмы какой-нибудь бес, а вовсе не отец. Потому, наверно, отец благоразумно молчал на той стороне великой реки. Мне лишь хотелось, чтобы он теперь знал, что я уже все знаю… и если еще не все, то, по крайней мере, чую беду, кою отец не мог оставить на плечах старшего брата моего, Зенона, а тут и я подвернулся кстати. Черед был нового оборота – и, поклонившись отцу, испросив его благословения, поспешил в Обитель, к геронде Феодору за благословением повесомее.

Господи, Ты всегда вовремя посылаешь знаки, только умей их зреть!

Когда запыхавшись и вспотев посреди зимы – не привыкал ведь носить богатые одежды, тянущие плечи в землю, – достиг врат Обители, то изумился и почуял отцовский ответ.

У врат же Обители стояли дворцовые стражи, не возбранявшие проход мне, дворцовому отпрыску. Даже коротко поклонились, словно оповещенные заранее о появлении того, кому велено кланяться. Некая сила, однако, остановила мои шаги. Ответ двигался ко мне из Обители, но был – как прозревало сердце – величественнее, массивнее и холоднее могильной плиты. То отнюдь не геронда Феодор шел встретить меня у дверей, а некто сильный мира сего покидал Обитель. Даже запретил себе гадать – кто же.

Несколько времени спустя врата изнутри напрочь заткнул крытый зимний паланкин. Засомневался, а пройдет ли он чрез врата наружу, но умелые слуги вынесли весомый короб без задержек. Кто бы ни сидел в той крепкой скорлупе ореховой мякотью – кланяться ему не собирался, ибо, хотя не был покуда господином положения, но по положению уж точно приходился господином.

Около меня ширмочка паланкина сдвинулась – и из него выглянул, не высовывая главы из тьмы, логофет Никифор.

- Добрая нечаянная встреча – добрый знак, Иоанн, - первым засвидетельствовал логофет. - Все дороги в мире сем ведут во град Константинов, а все дороги во граде Константина, Бог видит, ведут в Обитель геронды Феодора.

- Светлейший логофет, радуюсь тому, что дороги ныне столь оживлены, - намекнул я ему, - ибо прямы и не ведут к бегству.

Логофет только кивнул из полутьмы, коротко задумавшись над моим ответом, чему я порадовался втайне. Он изрек:

- Надеюсь, Иоанн, что обратная дорога во Дворец тоже будет прямой и не ведущей к бегству.

- И не слишком запруженной людом и гужами, - поддержал его.

На сию «приписку» Никифор стремглав улыбнулся и столь же стремительно отдал знак трогаться дальше. Мы разошлись.

Двор Обители был весь затоптан дворцовой амброй. Лицо геронды Феодора казалось уставшим.

- Ох, знать бы загодя, Иоанн, что ты приведешь сюда столько важных просителей! - вздохнул геронда Феодор.

Так и остолбенел от его слов.

- Прости, Иоанн, сын Филиппов, выражусь точнее: они потянулись за тобой не по твоей вине и воле, - сказал геронда Феодор.

- Прости меня, грешного, геронда! – бухнулся перед крёстным отцом.

Геронда благословил меня и поднял вопросом:

- У отца совета просил? Опять мучаешься?

- Что мне делать, геронда? – простонала в груди душа.

- Чего ты опасаешься в таких одеждах, Иоанн? – изрек с улыбкой геронда. – Ведомо, что не по тебе одежка, но претерпи.

- На такую одежку липнут мухи слухов и замыслов, - не сдержался я. – Что мне делать с заговором? Разве мне под силу развести его руками, как льдины в замерзшей кадушке? Разве не видно, геронда, что в чужих взорах на престол тлеет злое нетерпение?

- На все воля Божья, Иоанн, - снова вздохнул геронда Феодор и жестом пригласил меня присесть на лавочку в притворе.

Не будь то геронда, невольно услышал бы, по греху своему, в таких святых словах беспечность.

- Учил тебя: если идешь новой, незнакомой дорогой, не торопись, - укорил он меня. – Торопливость опасней недогадливости. Подумай, зачем мог прийти логофет. Я не его духовник.

Если логофет пришел к геронде, то уж заговор совсем налицо – одна и та же мысль жужжала у меня в голове, как назойливая оса. Проверяет на ощупь логофет всякий камень, о который может споткнуться на пути к исполнению замыслов. Не решался сказать так прямо геронде, что лезло в голову, смотрел на него, хлопая глазами и надеясь, что сейчас он одним словом разрешит меня от опасений и загадок – как расслабленного словом своим поднимет с одра.

- Верно сомневаешься, - поддержал меня геронда, чего я не заслуживал никак, и вот имел сказать нечто, от чего все разумение мое онемело: - Он просил дать тебе благословение стать силенциарием.

Рот мой раскрылся сам собою – дыхание замерло в груди ослицей бессловесной.

- Закрой рот, бес влетит, - сказал геронда. – Не сегодня же тебя силенциарием назначат. Поучиться придется, но по ступеням-степеням быстро пойдешь. Ты умом шустрый, глазом острый, ухом по небу водишь.

Сердце и утробу мою испытывал геронда Феодор. И усугубил испытание:

- Когда к твоему покойному брату Зенону в краткую бытность его силенциарием приходил исповедовать его во Дворец, в храм Богородицы Маяка, нередко, грешен, воображал невольно тебя на его месте. Тебя-то, Иоанн, силенциарием куда радостней было бы мне исповедовать.

Совсем в те мгновения упал сердцем, совсем обессилил, совсем изнемог, хребет стал таять, поясница тестом поплыла, едва не сполз зыбкой плотью со скамейки в пол. Одна бы парчовая одёжка осталась поверх студня.

- Укрепись, укрепись, Иоанн, - на мое счастье, крепко встряхнул меня за плечо твёрдой своей десницей