Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

расширился кругом до выложенных не мрамором, а матовым песчаником стен, что были не скупо освещены бронзовыми лампами-ласточками.

- Где это мы? – невольно изумился, а вопроса глупее было не выдумать.

Лесной бард Турвар Си Неус был одарен завидным благородством.

- Если ты сам этого теперь не знаешь, Йохан, - мудрой, черной улыбкой того благородства одарил он и меня, - то о чем же ты молился там, где мы были раньше и где знали, куда мы попали не по своей воле?

То была, несомненно, одна из комнат дворцового лазарета, предназначенного для императорских чиновников и слуг высших сословий на случай, если они вдруг свалятся с ног на службе.

Оставалось задать последний вопрос, дабы стяжать в горсти все звенья необходимого в тот час знания:

- Где ярл?

- Где-то здесь же, в этой необъятной горе, - раскинул руки бард, - где нор и ходов поболе, нежели во всей муравьиной империи. Он уже успел учинить подвиг на новую вису. Слышал?

- Нет. Вису – тем более, - ответил ему. – То меня по норам таскали, то переодевали.

Бард поведал о подвиге так кратко и без витийств, будто никогда вис не сочинял. Верно, от того, что был с макушки до пяток трезв и чего-то тихо опасался.

- С франками на пристани повздорил. Они – на него. Он рукой повел, другой повел, всех в море с пристани посеял, а потом качнул корабль и волну на них пустил для пущего урока, чтоб знали, с кем связались. А потом каждому руку подал и достал из воды. Правда, у двоих пришлось из глоток воду давить… Теперь он у них в опасных богах ходит.

В те мгновения еще не мог уразуметь, почему меня вдруг так порадовала эта гераклова забава ярла. Бард приметил мою неведомую радость.

- Ты, Йохан, уже знаешь, к чему оно приведёт? – вопросил он и тут же поспешил показать, что его прозорливость уже обгоняет мою: - Да только я думаю, что – ни к чему доброму.

- Здесь от нас того очень хотят, - сказал ему и совершил круговое движение пальцем, показывая, что стены имеют уши.

А затем указал на дверь. Бард уразумел верно. Он выглянул наружу и позвал ожидавших слуг. Первым, однако, вошел лекарь, старый армянин Аршат, которого знал с детства. Увы, для дела приходилось корчить из себя господина. Справил нужду в бронзовую лоханку, Аршат заглянул в нее – так заглядывают на рынке в свой, еще не начавший пустеть кошель. Обмакнул палец, лизнул без сожаления.

- Чистая, будто свежая весенняя утренняя травка. Ни кровинки, ни пылинки, - проворковал он. – Просто утомился с долгой дороги, господин Иоанн, сын Феоров. Мы с твоим покойным отцом в добром знакомстве были. И с покойным твоим братом. Прими мои соболезнования.

Соболезнования старого лекаря отслаивались от моей мочи, словно входили во врачебный вердикт важным пунктом: верно, Аршат опасался перемен во мне, он меня не видел много лет.

- Кто теперь здесь силенциарий? – вопросил его и добавил неслучайно: - Вместо покойного брата моего.

Аршат ответил, не глядя на меня, ответил, как на вопрос об имени случайного прохожего, не имеющего значения ни в чьих судьбах:

- Харитон, бывший советник логофета Никифора. Ты, верно, его помнишь, господин Иоанн.

Господином меня еще не называли – хорошо что первым был лекарь, коему вовсе незачем было заискивать перед сыном покойного Филиппа Феора! Того Харитона помнил смутно, но памятовал, что был таким же сумрачным и тяжелоголовым, как и покойный мой брат. Разве такому быть силенциарием?

Аршат как будто приметил мое недоумение и рёк едва слышно:

- Временный. Временный, господин Иоанн Феор.

Мне эти слова ничуть не прояснили извечный дворцовый сумрак. Допытываться не стал – прозревал, что это ни к чему, что придется недоумевать еще больше, пока само все не прояснится. Поблагодарил Аршата от сердца – а едва приподнялся, как в комнату мушиной стаей налетели слуги одевать меня. Бард с любопытством наблюдал, как клубится обхождение с господином, который еще недавно прикидывался тихой, одинокой галкой. Он клонил голову то к одному плечу, то к другому.

Пользуясь сей интермедией, размышлял, что скажу барду там, где буду уверен в отсутствии невидимых ушей. Собрался уведомить его напрямую, что мечтать ему о должности императорского певца рано и лишь ради души услаждения можно – о виноградниках и фазанах, кои я ему так же не вещественнее утреннего тумана посулил в нелегкий час.

История должна повториться: теперь нас станут использовать в заговоре против грозной василиссы Ирины. Кто станет, здесь выяснить сложнее, чем в утлом замке графа Ротари. Но выяснить необходимо для общего земного спасения, а когда то выясним, тогда и действовать. Как? Как Бог на душу положит. Иначе вовсе ничего не получится.

И правда, крепла мысль, что, если мы слишком уж дотошно все продумаем, то уж точно ничего не получится. Вернее, получится совсем плохо для каждого и – вот она, гордыня! – плохо для нашего престола от порфировой плиты под ним до самой короны на главе нашей василиссы, а для моей опешившей совести – и подавно.

И вот, что мне за дверями, уже в отдалении от них, ответит бард Турвар Си Неус:

- Верно. Мы в водовороте. Воронка все ближе, вращение все быстрее. События грозят повториться, и то – подтверждение. В водовороте тоже чрез каждый оборот примечаешь одно и то же дерево на берегу. Да только до него не дотянуться. На сей раз удрать бы, а не замышлять подвиги. Отныне вижу в себе дурака не лучше ярла. Так у него хоть силы есть на десять преданий.

По муравьиным ходам Дворца за нами неотступно, на расстоянии пятнадцати шагов, следовали два молодых легких стражника, способных догнать и зайца. Не за моей душой они тянулись – тут я был своим, чересчур своим, плоть от плоти, камень от камня. В сей золотой клетке я был свободен скакать по всем шесткам, где угодно, кроме запретных палат василиссы. Но барду, родившемуся в истинной воле, было не по себе – вот у него и были теперь глаза птицы, вылезшей лишь одной головою из ячеи силка и так стянутой силком до последнего удушья. Стражники тянулись за ним, они знали пределы силка.

- Хотел ли ты, славный бард Турвар Си Неус, вправду, стать певцом при властителе мира, окаменевшем на своем троне, на