Камила - Станислава Радецкая

Конюх прислал одежду со своим мальчишкой, и баронесса велела ему почистить и оседлать ее лошадь и какую-нибудь смирненькую — для меня. Пока она отдавала приказания, я стояла с чужим нарядом в обнимку и чувствовала себя удивительно глупо — даже от пухлого свертка с одеждой несло терпким лошадиным запахом.

За эти полгода я еще вытянулась, но рубашка взрослого мужчины была мне велика: ее рукава начинались у моих локтей, пузырем спускаясь к запястьям. Баронесса решительно застегнула мне манжеты, но даже так моя ладонь свободно проскальзывала сквозь них. Такая же печальная участь подстерегала и остальные предметы гардероба — все было безнадежно велико, и баронесса развеселилась, пока наряжала меня, точно одну из своих кукол, хотя я была готова расплакаться от стыда. Она повязала мне на голову один из своих платков и заявила, что я похожа на беглого разбойника, который отбился от шайки и плутал по лесам и горам, пока не отощал. Я криво усмехнулась и помогла переодеться ей — времени на это ушло куда как меньше.

Рукава я подвернула, но мальчишка конюха подавился смехом, когда увидел меня щеголявшей в старых сапогах баронессы, в длинных кожаных перчатках и одежде с чужого плеча. Еще смешней ему было глядеть, как я пытаюсь залезть в седло, повиснув на стремени, обламывая себе короткие ногти. Лошадь он действительно дал мне смирную, такого меланхоличного нрава, что она будто и не видела, что на ее спине что-то происходит. Баронесса держалась в седле как заправский кавалерист и комментировала мои попытки перекинуть ногу весьма саркастично. Семь потов с меня сошло, как говорила тетушка Амалия, пока я, наконец, не оказалась наверху, но переводить дух еще было рано: медленным шагом моя гнедая лошадь тут же пошла к своей товарке. Наверное, так себя чувствует человек на лодке без весел — полная растерянность и качка, пока тебя уносит по воле волн в неведомые дали.

— Хватай поводья, — велела мне госпожа, и я послушно взялась за них, не сообразив от волнения, что их надо натянуть. Мальчишка помог остановить непокорное животное, и гнедая кротко фыркнула.

Мы сделали несколько кругов по саду — баронесса впереди, я за ней, — чтобы мне привыкнуть к седлу и научиться поворачивать. Госпожа покрикивала на меня, что лошадь должна знать, кто здесь хозяин, но тут же с сожалением добавляла, что из-за низкого происхождения мне это будет трудно понять.

— Довольно, — наконец заявила она, и я перевела дух.

— Можно спешиться? — робко поинтересовалась я. Баронесса обернулась ко мне и взглянула на меня, как на сумасшедшую.

— Мне надоело ездить здесь как в манеже. Карл-Йозеф говорил, что лучший учитель — это опасность, когда не знаешь, что делать дальше. Поедем на дорогу!

Я отчаянно вцепилась в поводья, и моя гнедая недовольно запряла ушами и остановилась. Госпожа подъехала ко мне и заявила:

— Вознеси благодарность, что мне не хочется сегодня быстрой езды! Ты и представить себе не можешь, — она неожиданно мечтательно улыбнулась, — как прекрасно вакхическое безумие, когда пьянит не вино, а воздух, и ты скачешь где хочешь и как хочешь, через леса и поля, чужие дворы и деревенские улицы. Все равно, попадет ли кто под копыта твоей лошади, главное — не останавливаться, чувствовать себя подобно Диане.

Она улыбалась. Мне ясно представилась картина, как баронесса несется на меня, с непокрытой головой, в глазах — безумная радость, и я не успеваю отойти с дороги. Меня передернуло, но госпожа ничего не заметила.

Мы неспешно проехали сквозь старые кованые ворота усадьбы; привратника не было видно, а над крышей его сторожки вверх поднимался столб темного дыма. Солнце уже поднялось высоко и немилосердно жарило, но, к счастью, дорога вела через густой лес, и здесь, в холоде и тени, над непросохшими от вчерашнего дождя лужами, вилась мошкара. Пахло сосновой смолой и черникой, сырой землей и грибами; то и дело через дорогу перепархивали птицы, и госпожа указывала на них хлыстиком, поясняя, вкусны ли они и как ставить на них силки.

Вскоре мы нагнали старика, тащившего на спине вязанку хвороста. Он еле переставлял ноги, изможденный усталостью, и был, похоже, глуховат, потому что не услышал нашего приближения. Баронесса сделала мне знак молчать и, когда оказалась рядом с ним, громко гаркнула у него над ухом. Несчастный повалился на колени и мелко принялся креститься; хворост рассыпался по земле. Одежда у старика держалась на честном слове — короткая суконная куртка пестрела заплатками, и те уже полуистлели, а потертая шляпа блестела, точно смазанная маслом.

— Ради Святой Девы, не трогайте меня, — он близоруко прищурился, когда поднял голову, и баронесса засмеялась, глядя на его обеспокоенное лицо. — Бедняк я, и карманы пусты… Жизни-от не лишайте. Вы же господа знатные да хорошие, — он перевел взгляд на меня, и почему-то мне стало стыдно за то, что мой желудок был полон, и я здесь пыжусь, точно знатная дама по рождению.

— Не скрипи, как несмазанное колесо, — велела ему госпожа, — собирай свой хворост. Мы пошутили. Да и кто осмелится в этих владениях бесчинствовать?

— Разбойники, видать. А, может, и господа развлекаются, разве ж поймешь?

Баронесса ударила его хлыстиком по плечу.

— Думай, что говоришь, болван!

Старик уткнулся носом в землю, и я отвернулась.

— Разбойники вчера ночевать изволили в деревне, которая в полудне пути отсюда, — подобострастно сказал он. — На потеху куриц били, девок двух испортили. Заплатили, так да, но только на эти деньги ни приданого за порченую не соберешь, ни птицы не купишь.

— Совсем из ума выжил, дерево старое! — баронесса презрительно фыркнула. — Это как раз господа были, какие уж там разбойники? Разбойники убили бы, да последние штаны бы сняли, понял?