Камила - Станислава Радецкая

ярким огням и пестрым одеждам, веселому гаму и нарядным каретам. Я шла поближе к стенам домов, держась маленьких улочек, и мне хотелось раствориться в ночи, чтобы никто не трогал меня. Меня пугали мужские компании и запах вина, и я замедляла ход, когда они попадались мне навстречу, потому что на языке вновь чувствовался привкус металла и дорожной пыли, и страх собственной беспомощности захлестывал меня с головой, как в ту ночь, когда я встретила дезертиров.

Когда впереди показался господский дом, я украдкой перекрестилась и вознесла хвалу Пречистой Деве, что добралась в целости и сохранности. Я проскользнула в незапертую дверь и скинула ботинки, чтобы не нанести в дом грязи. У входа дремал конюх, привалившись головой к стене. Он был изрядно выпивши, и, когда я прошла мимо, неожиданно выпрямился и схватил меня за зад. Я шарахнулась в сторону и от всей души стукнула его по голове тяжелыми ботинками. Он грязно выругался, но оставил меня в покое, ощупывая шишку под париком. У лестницы я обернулась. Конюх уже вновь замер в прежней позе, и в углу его рта дрожал пузырь из слюны. С кухни доносилась нестройная песня, каждый куплет которой заканчивался словами: «Померла моя женушка, и никто не подаст мне ужина».

Госпожа Бах уже готовилась спать, когда я постучалась к ней. Она сухо похвалила меня и отправила к себе: чем-то она была недовольна, но я никак не могла понять — чем. Марты в комнате не было, и я зажгла оплавленную свечу. В ее тусклом свете мне наконец стало легче, и с трепетом я достала письмо, присела на кровать и разгладила его.

Оно было от Иштвана.

Я поняла это с первых строк, где он желал тетушке Амалии здоровья и извинялся за то, что так долго не давал о себе знать, и радость наполнила меня до краев. Захотелось танцевать, но вместо этого я уткнулась в лоскутное покрывало лицом, и глупая улыбка никак не хотела покидать меня. Бог весть, чего я ждала от этого письма — то ли обещания скоро вернуться, то ли любовных клятв, но воображение услужливо подсунуло и то, и другое, и я вспоминала, как он ерошит темные волосы, когда волнуется, как ловко ставит заплаты, как неожиданно меняется его настроение... Иштван был жив и помнил обо мне, иначе зачем бы он стал писать? «Ты влюбилась, дурочка», — сказала я самой себе и неожиданно поняла, что это правда, и я догадывалась об этом давно, просто боялась признаться.

Я перевернулась на спину, не заботясь о том, что валяюсь на постели в уличном мокром плаще, и прижала письмо к груди. В сумраке потолка таились тени, и мне мерещилось, будто они нашептывают, что теперь все будет хорошо, все переменится, и Иштван заберет меня отсюда — пусть в дорогу, пусть в никуда, но мы будем вместе.

Наваждение прошло не сразу. Только когда заскрипела лестница, я опомнилась, что так и не дочитала письмо дальше. Плащ полетел на пол, и я с ногами уселась на кровати, чтобы не упустить ни единой строчки.

Иштван интересовался моим здоровьем и здоровьем тетушки, уверенный в том, что я выжила после тяжелой болезни. Он писал, что кое-как добрался на север и нанялся на торговую лодку, идущую вниз по Рейну, разумеется, лишь за еду, потому что таких неудачников, как он, было немало. Здесь, во Франкфурте, откуда он отправил письмо, ему пришлось задержаться, потому что торговец, по имени Гидеон Кирхмайер, был впечатлен его умением уговаривать людей и пожелал, чтобы Иштван отправился с ним и дальше, и даже положил ему жалование с тем, чтобы тот помогал ему в делах. Иштван писал, что вначале не поверил в такое счастье, но отказываться не стал, ведь накануне зимы он изрядно поизносился, и в общество, чуть приличней компании нищих под мостом, его бы попросту не пустили. Обязанностей у него появилось немало, а свободного времени уменьшилось, но он не в обиде, потому что есть теперь есть возможность посылать тетушке немного денег на мое проживание. Мельком он писал о том, как их лодка чуть не потонула в бурю, и я представила себе наяву борьбу со стихией и похолодела, но он просил нас не волноваться, потому что верит в то, что Бог его сохранит.

Тетушке он желал всех благ, и первый лист заканчивался постскриптумом, что дальше он адресуется лично мне. У меня задрожали пальцы, когда я развернула второй лист, и я чуть не расплакалась, когда увидела первую строчку: «Родная моя сестренка!» Конечно, после он писал, что глупо привязываться к взбалмошной девчонке, усердно притворяющейся тихоней, и строго наказывал мне заботиться о тетушке Амалии и во всем ее слушаться. Ласково он интересовался моим здоровьем, оправилась ли я от жестокой лихорадки, не обижает ли меня кто, и обещал, что постарается вернуться как можно скорей и будет писать, как можно чаще, раз в месяц. Он написал, что вспоминает обо мне и хочет, чтобы все у меня сложилось благополучно, и чтобы я училась какому-нибудь достойному делу, а не соглашалась на первую попавшуюся работу, потому что еще не могу разобрать, где будет хорошо, а где плохо, и, скорее всего, меня обманут и будут платить гроши. В конце письма он просил ждать его и молиться о нем и необычно серьезно писал о том, что если у него получится заработать денег и имя в торговле, то он заберет меня к себе, где бы ни был. Загадывать еще рано, -- говорил он, и я точно слышала его голос, -- но если Бог даст, то мы встретимся через год; и он сетовал на то, что я вырасту, похорошею и забуду о нем, а при встрече — не узнаю.

Письмо Иштван заканчивал в спешке и на прощание написал, что целует меня в щеку. Я любовно погладила его подпись, и мне показалось, будто он действительно может чувствовать это прикосновение. На душе у меня стало тепло, и я точно парила в высоте, и только одна-единственная вещь тянула меня вниз — некуда мне было ему ответить, и следующие его письма сгинут, потому что никто не отдаст их священнику.