Белые зубы - Зэди Смит

На самом же деле его будоражил банг, у малайца такое нервное возбуждение вызвало бы амок; каждое слово, срывавшееся с его губ, опаляло мозг и щекотало нервы прислушивающихся к нему сипаев; толпа ширилась, напряжение нарастало. Словом, людская бочка пороха готова была вот-вот взорваться.

И взорвалась. Панде выстрелил в лейтенанта, но промахнулся. Тогда он выхватил свою кривую саблю и, когда лейтенант повернулся к нему спиной, самым подлым образом рубанул его по плечу. Какой-то сипай пытался его остановить, но безрезультатно. Подоспела подмога: некий капитан Херси, бок о бок с сыном, кинулся вперед, готовый с оружием в руках доблестно умереть за свою страну. («Имечко под стать![74]Чушь. Фальшивка!») Тут Панде, поняв, что игра проиграна, направил дуло себе в голову и эффектно нажал на курок левой ногой. Он промахнулся. Через несколько дней Панде предстал перед судом и был признан виновным. Письменное распоряжение о его казни прибыло с другого конца страны, из Дели, где, не вставая с шезлонга, его подписал генерал Генри Хавлок (удостоенный, к вящей ярости Самада, статуи неподалеку от Трафальгарской площади, по правую руку от Нельсона, — то есть прямо напротив ресторана «Палас»). В постскриптуме генерал выражал надежду, что данная мера положит конец всколыхнувшимся в последнее время слухам о якобы начавшемся восстании. Но было уже поздно. В тот момент, когда Панде сорвался с наспех сколоченного помоста и закачался в душном воздухе, его товарищи из 34-го полка разрозненными группками пробирались в Дели, чтобы примкнуть к повстанцам и принять участие в одном из самых кровавых неудавшихся восстаний всех времен.

Слыша такую версию событий — принадлежащую перу современного историка по фамилии Фитчетт, — Самад клокотал от злости. Когда, кроме крови, человеку больше нечем похвалиться, каждая ее капля имеет чудовищное значение и отстаивается с пеной у рта. Приходится бороться с нападками и клеветой. Грудью вставать на защиту. Но по мере того как одурманенный, малахольный Панде Фитчетта проходил сквозь череду последователей историка, правда мутировала, искажалась, ускользала, как в игре «испорченный телефон». Даром что банг — напиток из конопли, употребляемый в малых дозах исключительно в медицинских целях, не мог оказать такого одуряющего действия и что Панде, истый индус, вряд ли стал бы его пить. Даром что Самад не нашел документально зафиксированного свидетельства, что Панде употреблял банг тем утром — к Икбалам эта история, эта гигантская перевранная цитата, прилипла крепко и, похоже, навсегда, как к Гамлету — неверное представление, будто он однажды обмолвился, что «хорошо» знал Йорика.

— Хватит! Можешь читать мне эту ерунду сколько хочешь, мне все равно, Арчибальд. (Арчи частенько приходил, вооруженный пластиковым пакетом с библиотечными книгами, полными антипандевской пропаганды и перевранных цитат.) Поймай я ватагу ребятишек у банки с медом, они стали бы мне так же заливать. Клеветнические выдумки меня не интересуют. Меня не забавляют марионетки и трагифарс. Главное для меня — поступки, вот так-то, друг. — Самад изобразил, будто закрыл рот на замок и выбросил ключ. — Настоящие поступки. Без пустословья. Мангал Панде, да будет тебе известно, Арчибальд, пожертвовал жизнью ради чести Индии, и вовсе не потому, что был пьян или безумен. Передай мне кетчуп.

Надвигался новый, 1989 год, и спор в баре О’Коннелла был в самом разгаре.

— Пожалуй, по вашим западным меркам его нельзя назвать героем — он преуспел разве что в доблестной смерти. Но представь: он сидел вот так на суде, — Самад показал на Дензела, собиравшегося выложить последнюю костяшку (ему везло), — и знал, что ему грозит казнь, но не выдал ни одного своего товарища…

— А это, знаешь ли… — Арчи похлопал рукой по томам скептиков — Майкла Эдвардса, П. Дж. О. Тэйлора, Саеда Мойнула Хага. — Зависит от того, что читать.

— Нет, Арчи. Это распространенное заблуждение. Истина не зависит от того, что ты читаешь. Однако позволь мне не углубляться в ее природу. Тогда тебе не нужно будет рисовать моим сыром, а мне — есть твой мел.

— Ладно, возвращаемся к Панде. Что он сделал? Ничегошеньки! Всего-навсего поднял мятеж — заметь, преждевременно, раньше назначенной даты, — а это в военном деле, извиняюсь за мой французский, настоящая задница. Там стратегия нужна, а не хреновы порывы. Он стал причиной лишних жертв — и среди англичан, и среди индусов.

— Прости, но я не думаю, что дело обстояло именно так.

— Что ж, тогда ты ошибаешься.

— Прости, но я думаю, что я прав.

— Смотри, Самад, ситуация такая… — Арчи взял стопку грязных тарелок, которые Микки еще не успел отнести в мойку. — Это все люди, которые писали о Мангале Панде за последние сто с хвостиком лет. Это те из них, которые считают так же, как я. — Он поставил десять тарелок рядом с собой, одну протянул Самаду. — А это единственный псих, который на твоей стороне.

— А. С. Мисра. Не псих, а уважаемый индийский чиновник.

— Допустим. Но у тебя уйдет как минимум еще сто с хвостиком лет, чтобы набрать столько же тарелок, столько сейчас у меня, даже если ты сам их будешь лепить, но если ты их и наберешь, вряд ли найдется хоть один придурок, который согласится с них есть. Образно говоря. Понимаешь, о чем я?

Значит, оставался только А. С. Мисра. Весной 1981-го из своего Кембриджского колледжа Самаду написал один из его племянников, Раджну, и между прочим сообщил, что обнаружил книгу, которая может дядю заинтересовать. Автор, говорил он, с жаром защищает их общего предка, некоего Мангала Панде. Единственный уцелевший экземпляр книги хранится в библиотеке его колледжа, автора зовут Мисра. Доводилось ли ему о ней слышать? Если нет, то не может ли данное обстоятельство (осторожно осведомился Раджну в постскриптуме) послужить приятной оказией для их встречи?

Уже на следующий день Самад стоял на платформе и под проливным дождем тепло здоровался со своим тихим и воспитанным племянником; Самад несколько раз пожал ему руку, приговаривая, что этот обычай, должно быть, уже вышел из моды.

— Великий день — твердил Самад до тех пор, пока они не вымокли до нитки. — Великий день для нашей семьи, Раджну, великий день истины.

Мокрыми их бы в библиотеку не пустили, и пришлось все утро обсыхать в душном кафе наверху, где правильные дамы вкушали правильный чай. Раджну, который всегда был хорошим слушателем, терпеливо внимал тарахтевшему без умолку Самаду («Ах, какое важное открытие, ах, как давно я ждал этого момента»), кивая в нужных местах и мягко улыбаясь, когда Самад смахивал с глаз слезы.

— Ведь это великая книга, правда, Раджну? — умоляюще спрашивал Самад, пока племянник отсчитывал щедрые чаевые официанткам, которые с кислыми лицами смотрели на шумных индусов, три часа просидевших за единственной чашкой чая со сливками и оставивших после себя мокрые пятна на мебели. — Она очень известная, да?

В глубине души Раджну знал, что книга эта — не более чем дурной, никчемный, всеми забытый образчик научных умствований, но он любил своего дядю и потому улыбался, кивал и снова расплывался в улыбке.