Дом Кёко - Юкио Мисима

не беда, а славословие. Потому-то красота нежной рукой отстраняет предрешённое бытие и уверенно занимает освободившееся место. Другими словами, восприимчивость таланта, как бы банально это ни выглядело для окружающих, обладает даром не доводить неудачу до трагедии.

Ах, эти общепринятые взгляды на трагедию таланта! Люди упорно не замечают способностей таланта к безграничным зловещим увеселениям, бесконечную цепь их трагических удовольствий. И бедная безмятежная жизнь стоика, и жизнь несчастного сумасшедшего, если каждый из них талантлив, таит в себе недостижимые, бесчисленные удовольствия, доступные развратнику.

Размышляя об этом, Нацуо постепенно набирался мужества. Ему казалось, что он сбрасывает бремя тревоги, которая ему так не идёт. Одиночество таланта — тоже общепринятое мнение. На недавнем банкете, куда он пришёл в гордом одиночестве, ему случайно пришлось испытать силу такого мнения.

Он провалился в сон. Во сне на него надвинулись краски. Но особенность сновидений заключалась в том, что Нацуо не видел их своими глазами. Краски явились сами собой; это были тона минеральных пигментов и цветов: тёмно-синий с лиловым, наскальная зелень, скопление белого, ржаво-коричневый, медная окись на хризантемах, слюда, золотой порошок, белый свинцовый, натуральный каменный пигмент, смесь красно-синего. Во сне Нацуо различал тона, но названия красок приходили в голову с трудом, краски вне зависимости от его знаний и своих названий текли и окрашивали мир благодаря личным качествам. Во сне они жили и двигались, как животные, летали на крыльях, скакали.

Утром Нацуо открыл окно с видом на источавшую свежесть равнину. Прямо перед номером во всей красоте высилась Фудзи. Завтракая, Нацуо думал: когда столь известную гору идеальной формы видно из окна, она почему-то кажется подделкой. Такое впечатление возникает из-за того, что Фудзи — объект разного рода искусств. А маленькая далёкая Фудзи, всплывающая в небе Токио, выглядит настоящей потому, что оставляет место воображению. Нацуо ни разу не поднимался на эту гору, но, конечно, Фудзи, на которую поднимаешься уверенным шагом, — совсем другая Фудзи. Получается, все виды Фудзи, когда смотришь на неё с определённого расстояния, из нужной точки, охвачены искусством. Фудзи, на которую поднимаются альпинисты, и далёкая Фудзи в городе — суть существование и сила воображения. Связующая нить между двумя ипостасями навсегда утрачена. И людей, неустанно заполняющих это расстояние произведениями искусства, такое положение вполне устраивает. Ведь они не имеют отношения к собственно существованию и силе воображения.

Нацуо, по сути, не интересовала эта гора. Рамка окна в гостинице, подобранная по размеру сосны в саду, давала возможность рассмотреть для эскиза самые популярные особенности Фудзи.

Томатный сок со льдом освежил воспалённое горло. Нацуо побрился. Надел спортивную рубашку, проверил, есть ли ключ от автомобиля на цепочке с ключами.

В первой половине буднего дня на дороге почти не было машин. Слегка подсушенный на равнине солнечными лучами ветерок. Слабая песчаная пыль, поднятая чёрным телёнком, которого оседлал подросток. Собака, играющая во дворе начальной школы Нарусава, пустой во время летних каникул… Оживлённые этими фигурками, красноватые от летней жары горы, купы могучих деревьев, которые, словно нанося пену, обдувал со всех сторон ветер, обступали машину. И везде была Фудзи.

Нацуо пейзаж обычно не настраивал на лирический лад, но сегодня он везде слышал лирические ноты, вдыхал их аромат. Все лирические стихи представлялись ему злом. Они пачкали цвета, искривляли линии, были дымом, закоптившим формы. Лирическая печаль превращала синее небо в пепельно-серое. Никто не вправе заменять синее небо пасмурным. Восхищение, в отличие от печали, беспристрастно, но Нацуо сегодня утром не мог ощутить, что весь, словно напомаженная рыба, пропитан ликованием.

Он проехал между низкими сосёнками, которые только и росли на обнажившейся лаве. Показалась автобусная остановка под названием «Вход на площадку осенних листьев». Здесь было более тысячи метров над уровнем моря. Он остановил машину прямо под площадкой. Говорили, будто это место зовётся холм Хибаригаока — холм Жаворонка. Пение птиц наполняло округу.

Нацуо, следуя указателям, поднялся по крутому глинистому обрыву, поросшему редкими соснами и кустарником. Дорога тут совсем не походила на дорогу. Он весь обливался потом и тяжело дышал. Вдруг по его мокрому лицу будто хлестнули бичом, захлопали крылья, перед глазами потемнело. Взлетел фазан, прятавшийся в кустарнике.

В спину ударил южный ветер со стороны Фудзи. Сильный ветер, который, будь Нацуо парусом, надул бы его полностью. Согнувшись, Нацуо уткнулся взглядом в склон из высохшей красноватой глины. Он не мог далеко проследить за улетевшей птицей, но воображение рисовало стремительно распахнувшиеся огромные крылья, напряжение могучих лап, попиравших кусты. Кончики этих крыльев почти коснулись его щёки.

«Кажется, что-то вылетело из меня, — неотвязно думал он, задыхаясь от подъёма по крутому склону. — Что это за птица? Она будто вылетела из меня, расправив крылья. Может быть, то улетела душа?»

На скамеечке чайного домика, пристроившегося на площадке для любования осенней листвой, Нацуо вытер с лица пот и передохнул. Место на северной стороне было заслонено от южного ветра с Фудзи. Печально звенели цикады. Он был единственным посетителем.

Нацуо снял с плеча альбом для эскизов, подошёл к заграждению площадки. Тысяча шестьдесят два метра над уровнем моря. Это был пейзаж с гостиницами Сэноуми — в прошлом они заполняли северную сторону Фудзи, много раз исчерченную потоками лавы. Ниже на северной стороне лежало озеро Сайко. Некогда оно соединялось с мерцающим немного западнее озером Мотосуко и сокрытым в горных отрогах озером Сёдзико. Но разделившая их лава создала гигантское скальное плато, заполнившее пространство между ними. Постепенно скалы заросли деревьями, и на добрый десяток километров во все стороны раскинулся лес, названный Аокигахара — море зелени.

В северной части неба возвышались пики Дзюнигадакэ, Сэттогадакэ и Одакэ, на западе сияли вершины Южных Альп.

На западной оконечности озера Сайко, где не ходили корабли, образовался глубокий залив. Этот зеленовато-синий участок воды углом вклинивался в море зелени. Казалось, вода настигает всюду, всюду протянула свои полы. У самой кромки берега расположился небольшой посёлок из тридцати или сорока домиков. Ряды красных крыш ясно давали понять, что там тесно живут люди. Посёлок назывался Нэмбасон.

Всё, кроме гор и озёр, было сплошь привольно раскинувшимся морем зелени. Оттуда доносился несмолкаемый стрёкот цикад. Пылавшее на юго-востоке солнце до последнего уголка освещало зелёный массив, но, несмотря на это, свет поглощался, каждый листик и веточка были окутаны дымкой света. Казалось, что они, удваиваясь, теряют очертания. Потерянные контуры сливались воедино, и выглядело это не столько лесом, сколько бесформенным начёсом, громадным скоплением густой зелени.

Конечно, здесь наблюдались разные оттенки зелёного. Различные тона. Глянцевитая зелень и ещё хилая, молодая зелень. Зелень, насыщенная влагой, и тронутая