Дом Кёко - Юкио Мисима

службу. Приятно думать, что они навек исчезли. Особенность Сан-Франциско в том, что в сумерках, свернув за угол, вдруг чуть ниже по улице видишь скопление неонового света, словно туда, расправив крылышки, слетелись бабочки.

На следующий день я, хоть и устал от перелёта, проснулся рано. Открыл окно, слушал утренний шум и грохот большого города и оглушительный птичий гомон, доносившийся из парка. За нами пришёл служащий фирмы и угостил нас завтраком с датской выпечкой в ближайшем ресторане.

Это длинное письмо я пишу в самолёте, летящем в Нью-Йорк. Уже засыпаю. Скоро опять напишу».

*

— Дочитал? — спросила Кёко.

— Ты заснула, наверное.

— Я не из тех, кто, как ты, закроет глаза и сразу спит.

Сюнкити потянулся, широко зевнул. Письмо было слишком длинным. Ему последнее время не приходилось так много читать.

— Он, куда ни пошлют, везде справится.

— В ад провалится — и то прекрасно справится.

Сюнкити усмехнулся.

— Приедет в Нью-Йорк, посмотрит какой-нибудь интересный матч, напишет нам такое же длинное письмо.

Кёко вдруг подняла глаза и какое-то время пристально разглядывала дыру распахнутого окна в углу второго этажа.

— Что-то случилось?

— Нет, мне показалось, что штора в комнате Масако движется. Ещё не спит, может, слушает наши разговоры. Наблюдает, ночью часто просыпается.

Кёко понизила голос.

— Ты же говоришь о своём ребёнке, чего ж так шепчешь? — рассмеялся Сюнкити.

— Это страшный ребёнок. В последнее время часто говорит, что после школы пойдёт в гости к подружке, а сама отправляется к моему бывшему мужу. Он у школы или где-то ещё ждёт её, ведёт развлекать. Я заметила, что у неё прибавилось новых кукол. Немецкие дорогие куклы, отец покупает ей, а она тайком в ранце приносит домой. Мне и не думает показывать.

Сюнкити увернулся от разговора о таких сложных чувствах. Пошёл к патефону поискать хорошую пластинку.

— Не делай слишком громко. Масако проснётся, придёт, станет надоедать, — попросила Кёко.

Сюнкити потерял интерес к пластинкам, небрежно закрыл крышку патефона, прислонился к нему спиной, бросил из тени взгляд наверх и спросил:

— Чего же тут страшного?

Ответа на столь прямой вопрос Кёко не знала. Бояться она могла и Масако, и кого-то другого. Может быть, боялась и выжидала. Но предпочла понятное, короткое объяснение:

— Мне страшно. Масако всего девять лет, а последнее время она странно ведёт себя, совсем как взрослая женщина.

— Сегодня вечером ты прямо-таки глупая мать.

— Прости, пожалуйста, что вывалила на тебя эти дурацкие мысли. Я тут подумала, нужно, чтобы в комнате Масако ночевал мужчина.

Сюнкити нахмурился:

— Ты меня посылаешь в спальню девятилетней дочки?

Кёко неожиданно по-детски расхохоталась. Белая плоть над красивой грудью задрожала от смеха.

— Я теперь хорошо понимаю, что самый ужасный способ умереть — это «помереть со смеху», — серьёзно сказала она, отсмеявшись.

И чтобы перебить настойчивый запах палочки от москитов, уткнулась носом во флакон с одеколоном.

— Ты чаще скучаешь, не умрёшь, — сдержанно произнёс Сюнкити.

— А вот для тебя, наверное, самый страшный способ умереть — от скуки. Думаю, самый страшный способ умереть для всех разный, — продолжала Кёко.

С тех пор как она посмотрела боксёрский матч, ей стало любопытно, как Сюнкити терпит боль, — её занимала его нечувствительность к боли. Если тело не чувствует боли от ударов и кровоточащих ран, то и душа должна быть нечувствительна к боли.

— Спокойной ночи. Завтра тебе, наверное, рано вставать. Иди домой. — Кёко встала со стула, протянула руку. Она поняла: все попытки причинить Сюнкити боль, заставить его испытывать настоящие муки бесплодны.

— До свидания, — искренне попрощался Сюнкити. — Что теперь будешь делать одна?

— Немного освежусь. Тут над рощей вокруг храма Мэйдзи падают звёзды. Печальное зрелище. Так и сон придёт, — сухо ответила Кёко.

Глава седьмая

В разгар летней жары Киёми, случалось, внезапно вызывала Осаму к себе. Он приходил, но дел никаких не было. Она говорила, что ей просто захотелось встретиться. В такие дни Киёми приказывала работникам по телефону отменить все встречи с клиентами. И, не обращая внимания на пересуды и презрительные взгляды, поднималась с Осаму на второй этаж.

На втором этаже размещались две смежные японские комнаты в восемь и шесть дзё,[37] душ, кухня и маленький холодильник. Оттуда Киёми доставала охлаждённые мокрые салфетки и заботливо обтирала тело Осаму. Через наружные ставни проникало солнце, расчерчивало квадратиками циновку. Киёми не любила вещи, способные вызвать эмоции: на окне не было ни бамбуковых штор, ни ветряных колокольчиков, звенящих при легчайшем дуновении.

— Немного прошёлся и так вспотел. Ложись сюда, я тебя оботру.

Обнажённый Осаму, как при массаже, послушно лёг навзничь на циновку. Солнечные лучи из окна освещали только внешнюю часть левой руки. Казалось, там лежит отрезанная, горячая, золотого цвета рука, которая касается его руки.

Осаму мельком взглянул на некрасивое, с раздутыми ноздрями лицо Киёми и поскорее закрыл глаза. Киёми бесстрастно смотрела на него, будто разглядывала свежий труп молодого мужчины. На живого мужчину женщины так не смотрят. В этом спокойном взгляде сквозило нечто жестокое.

Грубое скольжение холодного полотенца всколыхнуло размякшие от жары эмоции, вернуло чувствительность вялой коже. Осаму больше радовали эти «очищающие» ласки некрасивой женщины, чем словно затягивающие в трясину прикосновения Хироко. И тут в боку кольнуло и затрепетало. Он не сразу понял, что принятый им за кусочек льда холод — это боль. Приподнявшись, взглянул туда. Из гладкого, округлого, блестящего бока текла струйка крови. Красной ниткой искрилась на солнце.

— Просто царапина, — опередив его, спокойно сказала Киёми.

— Зачем порезала?

Осаму даже не успел посмотреть вокруг, а сразу увидел брошенную на циновку безопасную бритву. Однако его глаза отметили только неподвижный маленький, незначительный предмет, так скользит взгляд по блестящему бутылочному осколку на дороге. Чужеродный предмет, никак не связанный с ними, сверкавший где-то далеко.

— Кожа у тебя слишком красивая. Смотрела-смотрела, и захотелось резануть. — Киёми не улыбалась, казалось, с её бесстрастного лица соскребли все чувства. Но Осаму заметил сердитое дрожание ноздрей и глянец потёкшей косметики.

Киёми вдруг склонилась над ним, обняла и принялась сосать кровь из маленькой ранки. У Осаму от ужаса потемнело в глазах. И он потерялся во времени.

В сумерках Осаму и Киёми очнулись от дрёмы. В окно задувал прохладный ветерок, но дышалось с трудом, высохший пот тяжело стянул кожу. Далёкий мигающий свет неоновых ламп слабо освещал комнату, и в голове Осаму, толком не очнувшегося после сна, крутилась одна мысль: «Вот женщина, которую я так долго хотел и ждал. Наконец-то судьба подарила мне встречу с ней».

Осаму не удовлетворяло обычное для этого