Дом Кёко - Юкио Мисима

скорее всего, буду на грани жизни и смерти. У вас, простодушного, чистого человека, это обстоятельство вызовет слёзы. Когда это письмо дойдёт до вас, вы в святой земле узрите ад.

Приходите ко мне как можно скорее. Именно сейчас я могу вам помочь. Пишу адрес. На всякий случай прилагаю план».

* * *

Душными летними вечерами Кёко любила стоять, положив обнажённые руки на каминную полку из чёрного в крапинку мрамора. Сюнкити, подражая ей, занял место на другом конце.

— Когда мы так разговариваем, то похожи на пару каменных псов, беседующих у храмовых ворот, — заметила Кёко.

— Приятно, когда рукам холодно. — Сюнкити, одетый как курьер, одним глотком осушил стакан лимонада.

Сегодня вечером дом Кёко был погружён в молчание.

— Кто-нибудь ещё придёт? — спросил Сюнкити.

— Придёт. Актёр кино. Композитор, который недавно сбил на машине человека и заплатил за это миллион иен. Сынок пластического хирурга, прожигающий жизнь. Кубинец, юный модельер. Хиромант. Женщины, которые не знают, куда девать свободное время. Вот такая компания соберётся. Но по-настоящему группа «Дома Кёко» — это ваша компания. К другим людям я не испытываю родственных чувств.

— Почему?

Кёко не смогла ответить на этот вопрос. Она любила молодёжь, отражавшую короткий промежуток времени после войны. Они хранили память об этом промежутке, как осколки разбитого вдребезги зеркала. Но в компании, которая сейчас соберётся, есть лишь вяло прожитые в нынешней реальности дни. И светские беседы, которые ведут в этой компании! Присоединяясь к ним, Кёко мрачнела и не скрывала этого. Эти светские разговоры были жалкой копией довоенной жизни. Остроумие, софистика, непристойный юмор — во всём чувствовался трупный запах обыденности. Некоторые из тех, кого она прежде знала, насквозь пропитывались этим запахом и в конце концов погибали.

— Почему? Мне приятнее всего быть с вами. Может, потому что я вам не нужна, да и вы мне не нужны.

Сюнкити такого не понимал. Он слегка потряс головой и постарался уйти от разговора.

— Вот! Ты и не пытаешься слушать, что я говорю. Терпеть не могу эти правила этикета, когда спешат подставить ухо.

— Роскошь, — одним словом подвёл черту Сюнкити.

Кёко спросила про Осаму, и Сюнкити доложил всё как есть. Подробностей он не знал, но Осаму сейчас в любовниках у той безобразной ростовщицы. Кёко расхохоталась.

— Наконец-то он нашёл себе подходящую пару. Красотка для него, наверное, недостаточно женщина. И в конце концов он отыскал себе настоящую.

У Сюнкити не было никакого желания обнимать такую женщину, и он сказал, что не понимает, как можно делать это по необходимости. Кёко потрясло, каким решительным тоном Сюнкити произнёс «необходимость». Это было сказано с силой, прямо-таки волеизъявление короля.

Ночь выдалась жаркой. Ветер не проникал даже через распахнутые настежь французские окна. Кёко и Сюнкити вытащили плетёные кресла и торшер на балкон. Каменные плиты на полу охлаждали, поэтому Кёко ходила по ним босиком.

— А ты чего не снимешь носки?

— А осколков стекла нет?

Сюнкити предусмотрительно не снимал тапочки.

— Боксёр, а как невеста перед замужеством, заботишься о своём теле. И спокойно относишься к тому, что осколки могут впиться в ноги мне.

— У тебя есть время пойти к врачу, есть время лечь в больницу.

Это был исчерпывающий ответ, но Кёко не обратила на него внимания. Радуясь прохладе под босыми ногами, белевшими в ночи, она послала Сюнкити за ароматическими палочками против москитов.

На тёмную платформу станции Синаномати прибыла электричка. Свет из окон и низкий грубый голос из громкоговорителей принесли праздничное оживление. Под освещёнными окнами толпились мужчины в белых рубашках. Поезд ушёл, и вернулась длинная, мрачная платформа. Свет уличных фонарей в ложбине между станцией и верандой пробивался сквозь щели в листве и придавал деревьям в саду преждевременное сходство с рождественскими ёлками.

Сюнкити принёс зажжённые палочки от москитов и неожиданно спросил:

— А где письмо?

Кёко, повернувшись в кресле, показала на полочку в углу комнаты. Сюнкити взял в руки толстый конверт с печатью авиапочты и вернулся на стул под торшером на веранде. Кёко съязвила:

— Как сказала, что тебе есть письмо, сразу прискакал. А в гости звала, никак не приходил.

— Занят был.

— Днём в компании, производящей термосы, вечером на тренировке. Когда же ты отдыхаешь?

Отгоняя мошкару, слетевшуюся на свет лампы, Сюнкити погрузился в чтение письма и не ответил.

— Здесь можно всё читать?

— Да, ту часть для меня тоже можно.

Кёко предполагала, что Сюнкити станет читать письмо очень медленно. Сейчас ненадолго наступит время её свободных фантазий. Ухаживая за надёжным другом, который с головой ушёл в дотошное чтение предназначенной ему части письма, Кёко могла спастись от одиночества, бросаться от одной мысли к другой и прямо здесь испытать целую кучу эмоций.

Пока она, по летней привычке протерев за ушами одеколоном, ждала ночного ветра, тёмный воздух вокруг разорвало гудком товарного состава. От такого звука разорвётся и беспечальное сердце.

Кёко не шевелилась. Казалось, горячий воздух свободно обтекает её тело, превращая в подобие желе.

«Это важно, когда одинокая женщина живёт, не погружаясь в эмоции», — утешала себя Кёко. Ведь она не пыталась обуздать чувства, а отпустила их на волю. Не быть ничьей рабой, любить всех и всё… Под влиянием жары она дошла до грёз о любви ко всему человечеству. Что за непристойные фантазии?

*

Сюнкити начал читать письмо с листа, адресованного лично ему. Оно было лаконичным, но ободряющим. Сэйитиро давал советы, вызванные тем, первым после перехода в профессиональный бокс боем Сюнкити. Это было незадолго перед его отъездом из Японии. Бить решительнее, задействовав локоть, некоторые удары наносить ближе, не допускать ошибок в расстоянии, в клинче не забывать о выгодной для себя позиции.

Для Сюнкити всё это было не ново. Но он радовался, что Сэйитиро из Нью-Йорка заботится о нём. Сегодня он пришёл сюда не зря. В отличие от студенческих лет, сейчас настали такие времена, когда из приятелей, которым он мог откровенно рассказать всё, о чём думает, остался один Сэйитиро, да и тот уехал в Америку.

В письме к Кёко, не вдаваясь в подробности, Сэйитиро сообщал о себе. На тонкой, специально для писем, отправляемых авиапочтой, бумаге теснились мелкие знаки.

«У меня перед отъездом не было времени подробно рассказать, почему меня по службе перевели в Нью-Йорк. В общем, просто потому, что я был послушным и замечательным парнем и не совершил ничего предосудительного.

Ты знаешь, я не искушён в жизни, немного говорю по-английски. Вести разговор на иностранном языке считается обычными средними способностями, но я — исключение. В „Максимах“, которые я когда-то