Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

Господи, пошли ей смерти. Господи, прости меня. Завтра Рождество, Господи пошли ей… Прости меня, Господи, ведь это же он, сволочь, меня довел, а ей Ты все-таки пошли, пошли, а меня прости, Господи, потому что сколько же можно терпеть, пошли ей… прости, прости меня, Господи.

Встретила его – вся в тесте, румяная. Пришел рано. Смотрит волком. Ничего, дорогой, прорвемся! Ты на сцене играешь, я у себя на кухне! И актриса-то я получше тебя!

Заодно и проверим.

– У нас что, люди сегодня? – спросил он.

– Здрасте! – Оттопыренной нижней губой сдула муку с лица. – А как же? Рождество же!

Он, кажется, растерялся. Прошел к себе в комнату. Мужик-то умный, подозрительный, да ведь и он устал. Тут зайцы, там китайцы, не забыть ногу в духовке проверить, не сгорела бы.

В восемь начали собираться. С бутылками, с мармеладами. Посидели, покричали. Рождество справили. Фольклору попели. Немного, правда. Все вымотанные, всем хочется побыстрей зубы почистить да в кровать. У него лицо измученное, ел жадно, пил много. Устал, устал, знаю. То ли еще будет, то ли еще бу-у-удет, то ли еще будет, Боже мой!

Но обман удался без сучка без задоринки. Мужики-то, они ведь наивные, доверчивые. Если с ними уметь обращаться, так… Господи, пошли ей… нет, я не о том – так из них же веревки можно вить! Вот что я хотела сказать! Еще нальем? На посошок? Ну, нальем! Вы на метро не опоздаете? Да ведь Костя подвезет? Костя, ты Нину с Олегом подбросишь? Подбросит. Он у нас добрый, Костя Треплев добрый! Ах, я извиняюсь, не Треплев, а Тригорин! Треплев – это мой муж, вот уж кто треплев так треплев! Смотрите, как Нинуле идет черное. Траур по жизни? Ха-ха-ха! Ну ладно, поехали. Ну, с праздничком! Не надо на лифте, не надо, пешком идите, он у нас после двенадцати застревает! Тут у старичка одного разрыв сердца приключился, застрял. Не вынес замкнутого пространства. Перешел плавно в незамкнутое. Ну, до свиданьица! Ха-ха-ха! Ну, созвонимся!

Ушли. Всю ночь глаз не сомкнула. Он утром встал поздно, значит, в театр не пойдет. Она детским голосом (пара пустяков: нос зажать, целлофановый пакет к трубке!) позвонила, пока он спал, в театр, спросила, во сколько назначена репетиция. Ответили, что сегодня ни на сколько не назначена.

Он в половине двенадцатого отвалил. Ты на репетицию? А куда же? Ну, а я над сценарием поработаю, запустила с глупостями нашими! Улыбнулась во все лицо. Последняя мышца, за ушами где-то, подвела: чуть не разрыдалась. Слава Богу, он уже шарфом заматывался, не заметил. Ну, пока, я пошел. Иди, дорогой. А сама уже в сапогах, уже в свитере. Только пальто накинуть.

Выскочила следом. Вон он! Далеко не уйдешь. Нырнул в метро. За ним. Так. Вошла в соседний вагон, завесилась газетой. Ага, вам на Тверскую? И нам на Тверскую. Какой же это колючий снег – сыплет да сыплет! Аж лицо горит. Зря, дура, свитер надела, вся мокрая!

Ах, как просто! Прямиком пошел к дому композиторов. В третий подъезд. Сколько раз они там сами в гостях бывали. У Васи Николаева. Сто раз, пока с этими жлобами Николаевыми не разругались. Ну, все. Подъездная дверь захлопнулась. Смотри хвост не прищеми.

Хорошо, что свитер надела. А то сидеть тут на морозе неизвестно сколько. Пока что он, значит, вошел в квартиру. Чмок-чмок. В глазах темнеет, тошнит меня. Ничего, терпи. Взялась – так терпи. Чмок-чмок. Пойдем полежим? Пойдем. Опять меня тошнит. Нет, так нельзя. Господи, пошли ей… Чмок, чмок. Пошли в кровать. Ох, не могу! Ох, убить обоих! Топором, топором, как в книжке написано. Господи, пожалей меня. Сколько же на кровать-то отводим? Он у нас мастер по кроватям! Может и час, и два, и три, если повезет. У вас в Америке так не умеют, на коке с колой далеко не уедешь. Буду ждать. Хорошо, что в свитере… А то бы…

* * *

Утром восьмого января – Ева еще не успела и Сашу накормить завтраком – пришла Наталья Андреевна с Николашей на поводке. Села в кухне. Щеки сизые от мороза, помада – кусочками.

– Я к старости, – усмехнулась она, – стала повторяться. Сама за собой замечаю. Стараюсь следить. Говорила я с вами о Диане или не говорила? Убей Бог, не помню! Если говорила, – уйду и слова не скажу. Не хочу маразматичкой становиться.

– Вы не говорили, но Арсений как-то упомянул.

– Ну, Арсений! Арсений еще, не дай Бог, за вами приударит. Он же все никак не успокоится, больной человек. Ему всю жизнь не хватает любви. Сам говорил. Мужу моему покойному, генералу, дядьке своему, так и объяснял причину пьянства. Знаете какая?

– Какая?

– Любви не хватает. Вы вот думаете, алкоголики – это все грубияны да шпана? Ан, не выходит по-вашему! Ровно наоборот! Он объяснил, что от душевной хрупкости. Не выносит душа космического холода и спивается. Огня ей не хватает. Прячется под водочное одеяло. В жар. В беспамятство. Трезвому сердцу жизнь невыносима. С чем я, на старости лет, кстати, согласна. Вы не шутите, Ева, это целая философия.

– Не верю я, – перебила Ева, – не верю я, что вам девяносто два. В девяносто два таких мозгов, как у вас, не бывает. Вы – аномалия.

Наталья Андреевна порозовела от удовольствия.

– Мерси вас. Пусть. Аномалия. А вы что, хотите, чтобы все вот так? – Изобразила, как: открыла рот, вывалила язык на сторону, глаза закатила. – Нет, милочка моя, если до этого дойдет, я – стакан с ядом и – прощайте! Невидима, невидима! Кто это кричал? Из книжки какой-то, не помню. Только вот Николаша. Хотя, если я стану такой, – опять изобразила, – то я и Николаше не в радость. Значит, я с вами не говорила о Диане?

Ева покачала головой.

– Отвлекитесь, отвлекитесь! – вскричала Наталья Андреевна, заглядывая ей в глаза, – отвлекитесь от своего пупка, сколько можно? Оглянитесь. Вам непросто, всем непросто. А в Индии голодают дети. Да я не шучу! Я серьезно! Они и в самом деле там голодают. Знаете, как в одной книжке, очень прекрасной, написано: «Сопрягать нужно все, сопрягать». В прекрасной книжке, называется «Война и мир». Я ее без конца мусолю. Ее и «Анну Каренину». Тоже неплохо. Так вот я и говорю: сопрягайте. У вас – сердечная боль, жизненное потрясение, а в Индии маленькие такие птенчики, вот такусенькие – тощенькие, страшненькие, никому не нужные, бегают и голодают. Тоже ведь жалко. Или вам не жалко? У меня своих-то не было. Вот я, может, почему так чужих жалею, верно, Николаша? Смотрите на него: сидит – все понимает, а еще говорят, что пудели глупые! Сами вы глупые. Так я о чем? Да, Арсений! Он опять зашорился. Из дому не выходит. Я позвонила. Голос у него меняется, когда он запивает. Нежнеет. Я сразу поняла. Опять? Опять. Рад бы соврать, говорит, но зачем? Кому я мешаю? А она должна вот-вот приехать. Дама с камелиями. – Наталья Андреевна всплеснула руками. – Но не приехала. В этом и ужас.

– Ужас?

– Ужас, – снисходительно повторила Наталья Андреевна. – Потому что вся их история – ужасна! Я ее видела один-единственный раз. Дюймовочка. Личико беленькое-беленькое, маленькое-маленькое. Талия – как у осы. Голос – как у колокольчика. У нас в институте благородных девиц, где я училась восемьдесят лет назад, девочка такая была в параллельном классе. Плохо, кстати, кончила, мне говорили. В Константинополе. Самой древней профессией зарабатывала себе и любовнику своему на наркотики. Потом не знаю, куда делась. Провалилась за обшлаг истории. Ах, кого только Бог не принимает? Погуляйте по смиренному кладбищу, полюбуйтесь!