Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

Они пошли по направлению к Смоленской площади. Кое-где в окнах уже зажглись огни, стало сумрачно, пошел мелкий колючий снег. С дворовых помоек тянуло свежим праздничным запахом только что выброшенных новогодних елок.

– Холодно, – стуча зубами, сказала Хоуп, – давай хоть в гастроном зайдем…

В гастрономе она купила два пирожка с капустой и два стакана кофе. Сели за маленький столик. Сердитая уборщица, шмыгая носом, шваброй толкала перед собой по полу груду грязных мокрых опилок. Входящие в гастроном люди кашляли и сморкались в платки.

– Холодный город, да? – грустно сказала Хоуп. – Тебе-то после Пунты-Каны вообще, наверное, кажется, что здесь жить нельзя?

* * *

…Нужно что-то делать с этой жизнью, что-то… Он сидел на кухне, один, Елена закрылась в спальне.

Черт возьми, мы уже старые люди для таких-то нервотрепок, в один прекрасный день кого-нибудь из нас разобьет инсульт – и все, пишите, как говорится, письма. Кому все это нужно, зачем? Увезут в больницу гору мяса с бессмысленными глазами наверху, с отвисшей челюстью, там будут делать уколы, совать таблетки – ну, положим, не помрешь, восстановят. Не до конца, не до конца! Вернешься домой – тихим, перепуганным, наденешь тапочки. Утром – таблетка, вечером – таблетка. Денег – кот наплакал, голова как у пьяного. Давление. Страсти все улягутся, успокоятся, потому что когда утром – таблетка, вечером – таблетка, не до этих тебе будет мук с заломленными руками и проклятьями, а только чтобы тихо прошел день, чтобы не разорвалась вдруг огненная хлопушка внутри головы, не засвистела под окном «Скорая», не заплясали над тобой табаком и пивом провонявшие санитары…

Вот она, бездна. Какого еще рожна нужно? Вот он, спектакль.

Гениальным поставленный режиссером.

Если все это продолжать в том же духе, как говорила его давно умершая тетка, то все это кончится само собой и очень быстро. Кто-нибудь не выдержит. Сегодняшнее безобразие по Федору Михайловичу (он еще раз увидел все это: черный громадный нелепый парень с волчьей ушанкой на коленях, перепуганная, в летней, не по сезону, юбчонке, лохматая девица, жена с окровавленной салфеткой в руке!), сегодняшнее безобразие – только репетиция.

Премьера будет пострашнее.

Еве нужно отсюда уехать. Нельзя, чтобы она оставалась в Москве, да еще с украденным у отца ребенком. Его ненаглядная половина этого не допустит. Самому себе стыдно было признаться в том ужасе, который вызывала у него жена. Но разве это ее вина? Разве не он когда-то сказал ей с сумасшедшей твердостью, что любит другую женщину, и теперь вся их судьба в руках этой женщины?

Елена всегда была нелегкой, склонной к истерикам – сколько криков стояло в их доме, сколько скандалов разбивалось о его голову! – но ведь жили же они и не думали о том, что в один прекрасный день он, потеряв рассудок, произнесет ей смертный приговор?

Слава Богу, что она вены себе не разрезала, голову в петлю не сунула, бедная. Слава Богу, что и он выжил, и ушла из него эта пытка, когда ничего не нужно, кроме лица с фарфоровыми висками, губ этих, глаз этих, черно-синих, и плоть изнывает от постоянного желания.

Он вспомнил, как про себя иногда обращался к Еве словами из Заболоцкого: «Драгоценная моя женщина». Да, драгоценная. К ней это подходило. А потом? Что потом-то было? Когда драгоценная женщина, подхватив мужа и дочку, полетела к другим берегам? И сказала, что «никогда ничего менять не станет»?

И вот теперь, когда они с Еленой чуть-чуть успокоились, она вернулась обратно – зачем?

Не потому, что ушло это – когда огонь бушевал в нем и ничего, кроме ее тела, не нужно было, – не потому, что это исчезло, – нет, любое прикосновение к ней, как и прежде, бьет его током, – но нет больше сил на ежедневный ад вранья, на морок этот, нет сил, иссякли!

* * *

МакКэрот позвонил и сказал, что будет у них в гостинице через полчаса. Майкл лежал на кровати в спальне, они с Айрис сидели у него в ногах.

Доктор Груберт вспомнил, как двадцать лет назад сын тяжело заболел свинкой. Никак не могли сбить температуру, у Майкла начались судороги, и, когда он наконец, постанывая и всхлипывая, заснул, они, перепуганные, просидели у него в ногах до рассвета.

– Может быть, ты поешь? – спросил доктор Груберт.

Майкл отрицательно покачал головой. Вчера, когда он заторопился на кладбище, чтобы побыть там на могиле – «день или два, не больше», – доктор Груберт позвонил МакКэроту. МакКэрот попросил Майкла к телефону, и они долго говорили. Майкл отвечал односложно. МакКэрот сказал, что будет завтра днем.

Они ждали его приезда.

– Может быть, ты поспишь? – Айрис осторожно погладила Майкла по щеке. Щека непроизвольно дернулась.

Прошло еще несколько минут.

– Когда он приедет, – сказал Майкл, – вы не уходите никуда.

Доктор Груберт и Айрис переглянулись.

– Дело не в том, что ее убили, – сказал Майкл, – и не в том, что мне без нее плохо, – я бы справился, а ей самой так даже легче. – Доктор Груберт испуганно вздохнул: опять он говорит о том, что Николь так легче! – Но, раз я ей больше не нужен и все мое время принадлежит мне одному, я именно сейчас должен что-то сделать, чтобы… остановить. – Он приподнялся на кровати и очертил в воздухе круг одной рукой. Глаза его из светло-голубых стали синими. – Ведь я все время это чувствую. А я не могу!

– Что? – всхлипнула Айрис. – Что ты не можешь?

– Когда мы были с ней, спали, все эти последние дни, – вдруг совсем просто, не стесняясь, сказал Майкл, – это так, оказывается, хорошо было, потому что она же любила меня, и это было, как… ну, как лежать на солнце, – и тогда она меня защищала от этого, она меня прятала, а сейчас все опять вылезло. И, наверное, тогда, с ней, это было неправильно, что она меня увела от всякой ответственности, что она меня прятала, потому что, когда мы спали, мне так легко становилось, так неважно все остальное, что… – Он опять взмахнул рукой и перевел дыхание.

Доктор Груберт тоскливо слушал, опустив глаза, но у Айрис оказалась совсем другая реакция:

– Ты хочешь сказать, что на тебя давит все то, что происходит вокруг, да? – запинаясь, спросила она. – Ты хочешь сказать, что тебе кажется, что ты виноват или, во всяком случае, ты как-то в ответе за то, что творится, так? А когда ты был с Николь, и вы… и вам было хорошо вместе, ты забыл о том, что тревожишься за все это, да? – И она точно так же, как Майкл, описала круг в воздухе левой рукой. – Ты стал воспринимать жизнь так же, как все остальные, да? Ведь человеку больше всего до себя самого, и если больно, то только от своих собственных, личных причин? Я правильно поняла тебя? Ты это хотел сказать?

– Не знаю, – тихо ответил Майкл, – наверное. Я не могу два раза сказать то же самое, у меня слова… Не проходят. Вообще ужасно трудно стало говорить. Ужасно. Но меня да, давит то, что все время – все – каждую секунду – все мы, все существа, так мучаем друг друга. Все это никогда не кончится. Просто так это никогда не кончится. Тут нет решений. Ни политика, ни дипломатия, ни гуманитарная помощь… Ничего не получится. А будет еще хуже. Вот это я все время… Это никуда не уходит. МакКэрот думает, что он знает, как мне помочь, но хорошо, что он придет сейчас, потому что он верит, что я на самом деле чувствую это. Он говорил мне, что, как другие чувствуют воду, так я… Знаешь, колодец…