Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

– Долго, долго я живу, слишком долго, – отчетливо сказала она. – Не могу я уж всерьез вас всех воспринимать. Быстро все очень проходит. Только жили, любили, а – вот поди же ты! – в земле лежат. Была девочка, миленькая, благородная, глазки невинные, ушки – бантики, губки – розочки, и вот она вам женщина, вот она вам старуха, вот ее хоронят. И-и-их! А ей-то ведь, бедняжке, казалось, что все взаправду! Разве же она догадывалась, что ее, как куклу, из коробочки вынут, платьица разные на нее перемеряют, с другими куклами спать положат, а потом кто-то там скомандует… – Она подняла вверх тощую голую руку, и морщинистая кожа поползла от запястья к локтю, как рукав измятой блузки. – Скомандует кто-то там: «Убирай!» И уберут. И достанут другую девочку. Следующую. И все заново. Опять с мужиками спать, опять слезки лить…

Наталья Андреевна открыла морщинистый рот и засмеялась.

– Трусливая вы, Ева, – сказала она и сняла с губы крошку оранжевой помады. – А вы мне поверьте, вам легче станет…

В дверь позвонили.

– Всегда смотрите в глазок! – приказала Наталья Андреевна. – Никогда просто так не открывайте! У нас ведь и укокошить могут. Запросто. Придут – и топориком! Как Раскольников, знаете? Вы иностранка, у вас денег много…

Саша побежал навстречу Томасу, но остановился на бегу.

– Did you see my daddy?[49]– закричал он. Томас уронил только что снятую куртку. – I saw him! But she didn’t!

– Папу? – оторопел Томас. – Кого он видел, Ева?

– Ну, я пойду, пожалуй, – церемонно кивнула Наталья Андреевна. – Выпустите меня. Созвонимся.

– Кто это? – спросил Томас, когда за Натальей Андреевной и Николашей захлопнулась дверь.

– Соседка.

Он не подошел, не поцеловал ее. Сердце, шумно застучавшее при его появлении, приостановилось и застучало еще сильнее.

– Советует мне уехать. – Она кивнула головой в сторону двери. – Подружка моя здешняя. – Губы сложились в улыбку, но улыбки не вышло.

– Why are you smiling? – раскричался Саша. – Tell him, I saw my daddy![50]

– Где ты видел папу? Когда ты его видел?

– Фантазии, фантазии, – перебила Ева, – Саша, это ведь не папа был, это солнышко! Папа в Нью-Йорке!

– No! – истерически захлебнулся Саша. – Не в Нью-Йорке! Он right here! I feel my daddy![51]

Вся решимость, с которой Томас торопился сюда, вдруг исчезла. Он шел с намерением поговорить с ней серьезно, попросить ее понять, пожалеть сумасшедшую Елену, измученную Лизу, но, увидев это устремленное к нему испуганное ее лицо, эти блестящие, мокрые от готовых слез глаза и – главное – покорное, почти заискивающее выражение этих глаз и всего ее существа – выражение, которого никогда не было в ней раньше, – увидев это, он почувствовал, что все, что он сделает сейчас или скажет, так или иначе, но будет неверным. Кроме того, этот ребенок, этот маленький неухоженный мальчик, у которого умерла мать, а отец вообще неизвестно, что из себя представляет, – Томас содрогнулся, вспомнив вчерашнего верзилу в волчьей ушанке! – этот ребенок своими слезами и истерическим криком дополнял ее покорные глаза, ее заискивающую улыбку, и казалось, что любая боль, причиненная ей, тут же отразится на этом и без того несчастливом ребенке.

Вот что труднее всего. Он почувствовал, что наконец-то может сформулировать для себя, что именно труднее всего. Что она так унижена и готова к новым унижениям. Это она-то, Ева! На которую – когда она пять лет назад шла рядом с ним по улице – оборачивались, и все, включая восемнадцатилетних мальчишек, пускали слюни!

И как просто, как победительно она принимала это непрерывное внимание к себе!

Томас вспомнил чувство, которое давно, как только они познакомились, она вдруг вызвала у него. Чувство это было ближе всего к умиленной и бурной жалости к ней, к ее красоте, которая должна была когда-нибудь кончиться, к тому, что ей – так старательно выточенной Творцом, такой не похожей ни на кого – нужно быть такой же, как все, так же говорить глупости, совершать жестокости, так же обманывать, есть, пить, ходить в уборную…

Потом, когда она стала его любовницей, это чувство прошло, и он почти не вспоминал о нем. Но сейчас, очутившись на волосок от того, чтобы поговорить с ней по-новому и жестоко, он вдруг опять увидел ее теми глазами, и ему стало страшно, как непоправимо и безобразно изменилась их жизнь…

Потрепал Сашу по черному пружинистому затылку, прошел на кухню.

– У меня постепенно развивается мания преследования. – Ева посмотрела на него исподлобья. – Мне все время кажется, что я хожу как будто голая. И все время помню, что нужно бы прикрыться, а прикрыться нечем. Так и хожу. Во сне бывают иногда такие ощущения… Absurd…

– Люби-и-мая! – Он, как всегда, произнес это слово на свой особый, напряженно-тягучий лад. – Люби-и-имая моя! Ты веришь, что мне никто, кроме тебя, не нужен?

– Зачем ты это говоришь? – краснея, перебила она. – Чтобы я уехала из Москвы?

Теперь покраснел он.

– Москва – не самое удобное место. Но ты ведь можешь приехать в Эстонию, например, или в Латвию? Я подряжусь там ставить спектакль, и никто не будет нам мешать.

– А разве здесь нам мешают? – Ева смотрела в окно.

– Во-первых, ты увезла ребенка, – резко сказал он, начиная раздражаться на ее упрямство. – И отец этого ребенка, в конце концов, может принять меры!

– Он даже не звонит, – не переставая смотреть в окно, спокойно сказала она. – Кто ему мешает еще раз позвонить тебе?

«Сказать ей, что Элизе в Москве? Или лучше самому встретиться с ним, попытаться его успокоить? Тогда…»

Он не успел сформулировать, что будет тогда, потому что Ева перебила его:

– А кстати, дорогой, ты что, совсем не боишься меня потерять? Что, если я вдруг полюблю кого-то, а? Или кто-то меня полюбит?

Томас поежился. Так она не должна говорить. Дешевка. Безвкусно. Да и непохоже на нее.

– Нет, – сказал он, – ни за тебя, ни за себя в этом смысле я не беспокоюсь.

– А напрасно! Напрасно ты так спокоен! Я ведь тебя наизусть знаю! Ты пришел попросить, чтобы я уехала. Потому что ты боишься, что как-то все это просочится и до нее дойдет, что я посмела приехать в Москву! В закрытый город! Ты боишься кровопролития! Хотя сейчас именно тот момент, когда ты мог бы – о, ты мог бы! – если бы захотел, остаться здесь, у меня, сейчас, сегодня! И ничего бы не случилось! Никто бы не застрелился!

– Этого мы не знаем, – глухо сказал он и поднял на нее враждебные глаза: – Я не за себя боюсь, Ева. Со мной, похоже, все.