Альтруисты - Эндрю Ридкер

Мэгги вошла в вольер к желтому лабрадору. Комнатка была крохотная — раскинув руки в стороны, можно было почти дотянуться до стен. Артур вошел в соседнее помещение. Видеть его она не видела, но стенка из шлакоблока не доходила до потолка. Мэгги присела рядом с лабрадором и прижалась носом к его носу. Он тут же лизнул ей лицо и принялся глупо, радостно дышать с высунутым языком. «Сохраняй скептический настрой!» — мысленно велела себе Мэгги.

— Пап, — сказала она. Через щель под потолком ее голос без проблем проник в соседний вольер. — Помнишь Селин Дефолт?

— Дочку Гая Дефолта?

— Ага.

Дети дэнфортской профессуры входили в своеобразную негласную коалицию. Они все знали друг друга, все страдали одинаковыми комплексами по поводу своих умственных способностей и редко взаимодействовали на людях, боясь, как бы окружающие не подумали, что их зачислили в университет «по блату». Селин могла похвастаться двойным достоянием, если «достоянием» можно назвать родителей, пишущих заказные хвалебные статьи во славу учреждения, которое положено именовать «Гарвардом Среднего Запада» и никак иначе. Оба богатые, Гай и Матильда Дефолт преподавали на французском факультете: он — теорию языка, она — практику.

— Ты знал, — спросила Мэгги, — что ее отец написал книгу?

— Ну, неудивительно, — ответил из-за стенки Артур.

— Не научный труд. Роман.

— Роман?

— Ага. Издал его за свой счет.

— Да ладно!

— Вот-вот. Он его написал, когда они с матерью Селин временно разъехались. Вышло ужасно неловко: это очень, очень условно завуалированная история его супружеской измены.

Лабрадор дышал, обдавая шею Мэгги своим горячим дыханием.

— Хм.

— Да. Матильда выставлена в романе эдаким истеричным чудовищем. А персонаж Гая, разумеется, — несчастный страдалец, взваливший на себя семейное бремя и оплакивающий свою юность. Стандартный джентльменский набор, короче. И там есть целых две — две! — сцены, в которых он стоит перед зеркалом и… ну, в общем, рассматривает себя.

— В смысле?

— В смысле — любуется на свой пенис, — ответила Мэгги. Она села на пол и принялась расчесывать бледно-желтый мех лабрадора.

— Ого.

— Размер как метафора…

— Я понял.

— Во-от.

— И что?

— Что — что?

— К чему ты мне это рассказала?

— А. Не знаю. Просто в голову пришло.

Она понимала, что надо бы остановиться, но не могла.

— Мне подумалось, что супружеская неверность — обязательный атрибут профессора-бессрочника.

Артур молчал.

— Сечешь?

Последовала долгая пауза. Через стенку доносился только размеренный скребущий звук — Артур методично расчесывал собаку.

— Со мной бессрочный контракт так и не заключили.

— Ну да, — ответила Мэгги, борясь с внезапно подступившей к горлу жалостью. Несмотря на воинственность и навязчивое желание постоянно ставить отца на место, жестокой она все же не была.

Она встала на ящик и заглянула в щель. Артур сидел на коленях перед коричневым питбулем с белым «галстуком» на груди.

— Э-э, пап?

— Что?

— Щетина.

— Не понял?

— Переверни щетку. Ты чешешь его зубьями.

— А! — Он перевернул расческу. — Так надо было щетиной…

Когда они вышли из приюта, Мэгги отказалась от обеда (хотя отец и хихикнул виновато: «Конечно, мы не в „Пиггис“ пойдем!») и попросила вместо этого отвезти ее в ботанический сад.

Сад был любимым маминым местом в городе. Она просто его обожала и по весне ездила туда каждое воскресенье (причем без Мэгги — дочь она брала с собой только раз или два за сезон). Куда чаще Франсин бывала там одна и по возвращении всегда источала покой, теплую радость, которая длилась от силы около часа — то есть до тех пор, покуда Артур не находил очередной повод покипятиться. Сейчас, шагнув в эту зелень, Мэгги пожалела, что не поехала обедать с отцом. Голова пошла кругом — от воспоминаний и пониженного сахара в крови.

Сад был поделен на несколько зон; создатели самых впечатляющих из них черпали вдохновение в садоводческих шедеврах других стран. Франсин обожала Китайский садик с его сливовыми деревьями, пионами и лотосами; краснокирпичный Викторианский квартал с зеленым лабиринтом; альпийские горки с невзрачными карликовыми кустарниками и разнотравье Баварского сада; элегантные японские островки. Тот факт, что любимое мамино место было таким непохожим на Сент-Луис, лишь подкрепляло убеждение Мэгги, что Франсин не сумела найти свое счастье. В восемнадцать лет она покинула Средний Запад, только чтобы потом вернуться сюда против собственной воли. Маме пришлось отказаться от жизни в Бостоне, полной свежих морепродуктов и профессиональных успехов, ради города, знакомого и опостылевшего ей до мозга костей.

Больше всего Франсин нравилось в Климатроне, массивной оранжерее под стеклянным геодезическим куполом. Сама Мэгги это место никогда не любила. Огромный пузырь из панелей, напоминающих пчелиные соты, возвышался над зеленой травой как… ну, как киста, огромная рукотворная киста, техноопухоль, сдерживаемая каркасом из алюминиевых трубок. Так выглядели восьмидесятые в представлении шестидесятых. Холистические окружности и амниотические оболочки, символизирующие бесконечную гармонию будущего. Вот только шестидесятые ошиблись, и теперь ретрофутуристическая конструкция указывала на пору, которая так и не наступила, населенную людьми, которых не было. Атмосфера внутри купола тоже не радовала. Под стеклянными панелями стояла влажность, как в джунглях бассейна Амазонки. Папоротники и прочая зелень заполняли все пространство, и единственными пятнами неумиротворяющих цветов были четыре скульптуры Дейла Чихули: стеклянные трубки и пузыри компенсировали однообразие неприукрашенной дикой природы. Все вместе очень напоминало тематический парк. Мэгги хотелось понять, чем Климатрон приглянулся маме, но та унесла объяснение в могилу — вместе с миллиардом прочих фактов, воспоминаний и интересов, накопленных за всю жизнь.

Перед смертью Франсин попросила, чтобы ее труп кремировали, но так и не сказала, где следует развеять прах. После похорон он несколько дней хранился в маленькой черной урне на письменном столе Артура — тот старался на него не смотреть. Мэгги, разочарованная отцовским бездействием, взяла это дело на себя. Однажды вечером она тайком пересыпала прах в сигарный ящик, залепила его клейкой лентой, сунула в рюкзак и поехала в ботанический сад.

Где же развеять мамины останки? В Викторианском квартале? В засухоустойчивом Османском саду, в Доме бабочек? В Климатроне?

Да. В Климатроне.

Как выяснилось, развеять прах внутри стеклянной достопримечательности было непросто. Мэгги долго искала укромный уголок вдали от посетителей оранжереи и бдительных сотрудников сада — все тщетно, ведь под круглым куполом (самоочевидно!) не могло быть никаких углов. Она бродила и бродила по кругу, но ее было прекрасно видно практически из любой точки.