Альтруисты - Эндрю Ридкер

Стоило этим словам сорваться с его языка, он понял, что больше никогда и ничего не скажет Чарли. Его «ближний» пошел на него с кулаками. В мозгу что-то полыхнуло, перед глазами замелькали огоньки. Долгожданное закрытие темы произошло несколько секунд спустя, когда Итан очутился в подъезде, и дверь захлопнулась прямо у него перед носом. Во рту стоял вкус железа. Из-за двери доносились крики. Кровь из носа капнула прямо на коврик.

Он кое-как слетел по лестнице и ввалился в соседнюю дверь — за нею оказался японский ресторан. Итан подошел к официантке и спросил, где туалет. Она отшатнулась:

— Господи, что у вас с лицом?

— Мне нужен туалет. Пожалуйста.

— Он только для посетителей… Но если уж кому и сделать исключение, так это вам. Боже!

Итан вошел в уборную и осмотрел себя в зеркале. Лицо адски болело ровно посередине: багровый нос имел странную форму. Переносица резко сворачивала в сторону, как будто шла куда-то, а потом передумала. Кровь мешала дышать. Прежде с Итаном такого не случалось. За всю жизнь он ни разу ничего не ломал, а самый серьезный ущерб здоровью нанес себе самостоятельно (как это обычно и бывает): в подростковом возрасте заработал карпальный тоннельный синдром. Он всегда дистанцировался от любых конфликтов, не лез на рожон. А тут такое. Пришлось собрать в кулак всю волю, чтобы оторвать взгляд от фиолетового бугра на лице, пульсировавшего мучительной, атональной болью.

Он осторожно дотронулся до него пальцем и вздрогнул.

В мерцающем свете уборной Итан осмотрел свой нос со всех сторон. Зрелище было неприглядное, даже тошнотворное. Человека неподготовленного — привыкшего видеть на этом месте что-то чистое и орлиное — запросто могло бы стошнить. Однако Итану даже понравился свой внешний вид. Вид калеки.

Почему ему не стало хуже? Обида ушла на второй план, все затмили боль и адреналиновый кураж. Пропускной способности его нервов не хватало даже на грусть. Он чувствовал облегчение. Избавление от бремени. И невероятный прилив сил. Понемногу приходя в себя, Итан чувствовал, что летаргия, к которой он так привык в Нью-Йорке, наконец его отпускает. Сердце забилось быстрее. Со сломанным носом и электричеством в жилах, он вышел из туалета, потом из ресторана на улицу — в ослепительно-яркий день.

Если верить охраннику Климатрона в неоново-салатном жилете, Мэгги пролежала без сознания почти две минуты. Подозрительно долгая отключка. Охранник стоял неподалеку и услышал характерный стук падающего тела. «Этот звук ни с чем не спутаешь», — добавил он бывалым тоном человека, который, как говорится, всякое повидал в жизни. Его пожелтевшие от никотина усы расплылись в улыбке. Ветеран, наверное. Мэгги села, гадая, сколько ему лет и где он мог воевать. В Корее? Во Вьетнаме? В голове все перемешалось, разве тут вспомнишь что-нибудь…

— Вам надо поесть, — сказал охранник. — Побольше белка. И воды. Выпейте много воды, хорошо?

Мэгги кивнула.

Охранник вывел ее на улицу и проводил до кафе «Флора». Там, по его настоянию, она заказала две колбаски, три кусочка бекона, картошку и два яйца — слегка поджаренные с двух сторон.

— Так-то лучше, — сказал он и вернулся на пост.

Когда принесли еду, она уставилась на тарелку. Там, поблескивая растопленным свиным салом, лежала еще скворчащая картошка, подрагивающие водянистые яйца, толстые колбаски — то есть все, что вызывало у нее внутренний протест: промышленное животноводство, потребление мертвой плоти, потребление как таковое… Она попыталась вспомнить, когда все изменилось. Когда еда перестала ее привлекать? Когда она начала пропускать приемы пищи и буквально раздувалась от ужаса, если приходилось делить трапезу с другими? Эти неизбежные допросы — «Ты что, не голодная?», «Не будешь доедать?» — и тысячи обращенных на нее недоумевающих взглядов. Мысли о собственном теле. Огромные площади у нее в мозгу были заняты подобными мыслями: чтобы прогнать их, требовалось прилагать колоссальные усилия. И еще этот стыд. Стыд за свое нежелание удовлетворять основную человеческую потребность. Если она осмеливалась об этом заикнуться, люди вроде ее отца неизменно отвечали: «Знаешь, у кого нет никаких закидонов по поводу приемов пищи? У голодающего населения Африки».

Мэгги подумала о матери. Франсин Альтер — женщина с пышными формами, сильными ногами и крепким телосложением. Солидная и величавая. Могучая. В вечернем платье она всегда смотрелась как нельзя более органично, источала женственность, царственность и материнский авторитет. Однако, заболев, Франсин в считаные месяцы ослабла, зачахла, уменьшилась. «Ну же, взгляни на меня, — говорила Франсин. — Я хочу на тебя посмотреть». Слезы застилали Мэгги глаза и не давали видеть родную мать в таком жалком состоянии. Она потеряла аппетит: постоянный стресс и мысли о маминой болезни мешали ей получать какое-либо удовольствие от жизни. Мэгги осознала, что ей стало чуждо собственное тело, еда, солнце, секс. Она уменьшалась вместе с матерью, из солидарности.

Похороны уничтожили остатки ее контроля над собственной жизнью. Горе каким-то образом следовало уложить в строгие рамки условностей. Артур был в неадеквате, Итан окончательно замкнулся в себе, и Мэгги осталась один на один с хаосом. Как быть? Как жить? Ладно хоть вопрос с едой решался очень просто. Она без труда контролировала свое потребление пищи — подобно диктатору, нормирующему выдачу хлеба и молока в военное время. Уж это право у нее никто не отнимет.

Мэгги окинула взглядом кафе. Парочки за столами без малейшего зазрения совести набивали рты едой. Она насадила колбаску на вилку. Охранник велел ей поесть, так? Мэгги сделала глубокий вдох, содрогнулась на выдохе и откусила кусочек.

После еды она нашла в тени у пруда свободную скамейку. Пища проходила сквозь нее и делала свое дело. Растворялась в желудке, трансформируясь в чистую энергию. Мэгги было тяжело, она явно переела, изо рта несло мертвечиной, но в голове немного прояснилось. На поверхности пруда парили стеклянные, узорчатые листья кувшинок.

Еще пара недель — и наступит май. Жизнь в Сент-Луисе станет невыносимой. Здешнее лето всегда причиняло Мэгги — бледнокожему аллергику с непокорными, склонными к пушению волосами — массу страданий. Ее тело требовало ухода и не было приспособлено к влажным миссурийским августам.

Всплеск. Крик. Мэгги подняла голову: в пруд упал какой-то мальчик.

— Помогите! — крикнула стоявшая рядом женщина. — Брэдли! Вылезай оттуда!.. На помощь!

Мальчику по имени Брэдли было лет девять. По мнению Мэгги, его жизни ничего не угрожало. Он плескался в пруду и хохотал. Стоял, правда, на цыпочках. Вода доходила ему до ключиц.

Мать все еще вопила и звала на помощь:

— Пожалуйста! Помогите!

Она стояла на краю пруда, прямо над ним.

Это напомнило Мэгги об одном мысленном эксперименте, про который ей рассказывала коллега-волонтер. Эксперимент очень известный. Представьте: вы идете на занятия и проходите мимо мелкого пруда, в котором барахтается ребенок. Он явно тонет. Вы можете прыгнуть в пруд и спасти ребенка, но тогда пропустите занятия — одежда-то намокнет. Или вы можете бросить его умирать. Разумеется, вы спасете утопающего. Но давайте предположим, что ребенок тонет в полумиле от берега. Все равно поплывете его доставать? Вероятно, да. А если в двух милях? На другом берегу океана? На другом конце света? Давайте представим, что он тонет на другом конце света. Или не тонет, а просто умирает — от болезни, жажды, голода. Вы по-прежнему можете ему помочь — достаточно лишь сделать небольшое денежное пожертвование, вам это практически ничего не стоит. «Ну и вот, представь себе, — сказала Мэггина коллега, — это происходит постоянно. Такова наша реальность».