Очерки по русской литературной и музыкальной культуре - Кэрил Эмерсон

Левина. В конце концов, если бы она влюбилась во Вронского, то вполне могла бы полюбить и другого мужчину того же распространенного типа. Толстой не допускает такого развития событий.

Между тем Чехов его допускает – и именно это в его произведениях воспринимается читателем как до жути реальное и печальное. Чехов понимал, чем часто оборачивается добродетельное обыденное существование: сумбуром, путаницей, множеством случайных непопаданий в такт, которые оборачиваются неизбывными трагедиями, временами лишающими человека достойной памяти, позволяющей организовать психологический материал. Для Толстого ценности прозаики, поминутно «праведная жизнь» просто не могли не привести к успеху – и как автор он делал все возможное, чтобы соединить вместе хороших людей и вознаградить их. Даже неоцененная Долли любит своего смехотворного Облонского, на протяжении всего романа продолжает вынашивать, нянчить, воспитывать и хоронить его детей, тем самым укрепляясь в том лучшем, что в ней есть, и лишь под самый конец брошенное вскользь замечание автора намекает нам на то, что, вероятно, и с нее уже довольно. В своей сосредоточенности на малых и хороших поступках Толстой мог бы показаться «реалистичным» и «неромантичным». Но одновременно он заботится о том, чтобы этот скромный правильный поступок не пропал втуне, не утратил смысл, не остался незамеченным и не причинил страданий. Все перечисленное – территория Чехова[166]. У Чехова полно персонажей, которые изо всех сил стараются быть хорошими, но это не мешает ему отбрасывать своих героев и героинь назад, к их более беспомощной, слабой, в целом менее достойной стороне. Избавляясь от толстовского влияния в 1890-х годах, Чехов перелицовывал доставляющие удовлетворение сюжеты Толстого в более мелкие и сниженные варианты. При этом Чехов доставляет нам не меньшее удовлетворение, но устанавливает параметры особого типа комедии, который для Толстого так и остался непостижим.

1997

Источники

Толстой – Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. / Под общ. ред. В. Г. Черткова. М.; Л.: Гос. изд-во, 1928–1964.

Чехов – Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974–1983.

Литература

Полоцкая 1961 – Полоцкая В. А. Примечания // Чехов А. П. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 4. М.: ГИХЛ, 1961. С. 531–574.

Чудаков 1971 – Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М.: Наука, 1971.

Hahn 1977 – Hahn В. Chekhov: A Study of the Major Stories and Plays. Cambridge: Cambridge University Press, 1977.

Hingley 1989 – Hingley R. A Life of Anton Chekhov. Oxford: Oxford University Press, 1989.

Kramer 1970 – Kramer K. D. The Chameleon and the Dream: The Image of Reality in Cexov’s Fiction. The Hague: Mouton, 1970.

Laffitte 1971 – Laffitte S. Chekhov: 1860–1894. New York: Charles Scribner’s Sons, 1971.

Morson 1987 – Morson G. S. Hidden in Plain View: Narrative and Creative Potentials in “War and Peace”. Stanford: Stanford University Press, 1987.

Morson 1988 – Morson G. S. Prosaics and “Anna Karenina” // Tolstoy Studies Journal. 1988. Vol. 1. P. 1–12.

8. 1812 год Толстого в академиях[167]

(Рецензия на книгу: Tolstoy on War: Narrative Art and Historical Truth in “War and Peace” [= Толстой о войне: искусство повествования и историческая правда в «Войне и мире»] / Ed. by Rick McPeak, Donna Tussing Orwin. Ithaca, Cornell University Press, 2012.)

«Война не принадлежит какой-то одной дисциплине», – пишет Донна Орвин во введении к этому провокационному сборнику (2)[168], в котором историки, политологи, глобальные стратеги и литературоведы обсуждают специфические военные аспекты многогранного шедевра Толстого. Это касается и научных дисциплин, и монастырски строгой дисциплины духа. Толстой показывает нам, как сам факт войны подчиняет жесточайшему порядку лень, алчность, тщеславие, мужество, романтическую любовь – особенно любовь, занятия которой, по сравнению с уроками сражений, могут показаться излишне материальными, легкомысленными и малозначащими.

Однако, как Орвин указывает позже в своем тщательно выверенном обзоре ранних публикаций, написанных учеными-военными, «Толстой изображает войну как вид иррациональной, спонтанной человеческой деятельности» (108), которая не оставляет места для обучения, рационально обдуманных целей войны и фактически для любого мышления вообще. «Война и мир», как отмечали военные эксперты в 1860-х годах, прекрасно описывает чувства солдата под огнем, но ни один из ее главных персонажей не показан занятым серьезными, интенсивными военными учениями. Подобно тому, как нельзя научиться искусству, прочтя трактат «Что такое искусство?», нельзя научиться по Бородинской битве в изображении Толстого ведению войны, проведению учений или организации учебных пунктов для передачи технических навыков. Замысел книги «Толстой о войне» возник на конференции в Военной академии Вест-Пойнт в апреле 2010 года, организованной совместно с профессорско-преподавательским составом академии. В конференции участвовали и курсанты, и гражданские. Некоторые из курсантов вскоре были отправлены в горячие точки. Как отмечает в послесловии полковник Рик Макпик, профессор русской литературы в Вест-Пойнте, «некоторые недоверчиво отнеслись к тому, что для учебы якобы важно прослушать десяток выступлений ученых, почти никак не связанных с военными делами» (191). Толстой, наверное, тоже бы поначалу удивился, но потом успокоился, видя благожелательную атмосферу и дисциплину в зале. Такой неожиданный отход от привычной аудитории романа Толстого – несомненная ценность книги.

Практичные редакторы выдвинули на первый план историков. Опираясь на свидетельства профессионалов в обеих областях (военных офицеров, которые одновременно и ученые-историки), в том числе вдумчивого и беспристрастного генерала Михаила Драгомирова, крупнейшего военного теоретика Российской империи второй половины XIX века, вводная группа очерков прекрасно иллюстрирует разнообразный и беспощадный характер книги. Доминик Ливен в своем труде «Толстой о войне, России и империи» вписывает вторжение Наполеона в Россию в общеевропейский контекст, сравнив этот миф со схожими мифами Испании, Англии, Пруссии и других немецких государств. Его выводы поучительны: художественное решение Толстого закончить свою «Войну» – единственную войну, которая его интересовала, – декабрем 1812 года не только не позволило описать дальнейшие тактические и дипломатические триумфы, в частности взятие Парижа, но более того, исказило историю, бережное изображение которой для Толстого всегда было чрезвычайно важно; положительно показанная партизанская война, например, стала стратегически важной только к 1813 году. Как ни парадоксально для этого великого русского патриота, «Война и мир», каноническое произведение, официальная дань памяти Наполеоновской эпохе «недооценивает достижения России» (22). Эта «многонациональная, династическая и аристократическая империя» (24), так непохожая на другие, более развитые национальные государства, на которые напал Наполеон, в 1813–1815 годах одержала блестящие победы.

Александер Мартин в своем великолепном очерке «Москва 1812 года» в меньшем масштабе и на примере одного города рассуждает о том, чего не желал видеть Толстой. По сути, Толстому был совершенно неинтересен